Но прежде еще несколько слов о характерных чертах творческой личности Константина. Для дебюта книжной славянской поэзии и ее дальнейших судеб особое значение имело то обстоятельство, что ее творцом был знаток и выученик греческой поэзии, почитатель ее высших достижений христианской эпохи. Не случайно, что именно Константин заложил первый камень той традиции, которая эллинизировала позже русский язык и создала слово необыкновенной бытийственной полноты и глубины, прочнее всего утверждающее связь со сферой исторического [21]. Но Константин Философ не только познакомил и породнил греческую и славянскую речь, в частности, в поэзии. Он был одновременно и художником слова и мыслителем. С его помощью славянство соприкоснулось с высшими духовными ценностями, которые византийская культура хранила и развивала, продолжая, с одной стороны, античную традицию, а с другой, — христианскую и через нее — косвенно — ветхозаветную. Именно Константину обязана русская духовная традиция догматическим и художественным символом Софии–Премудрости, Художницы Небесной.
Да, Равноапостольный Кирилл узрел в таинственном сновидении, в видении детского возраста, когда незапятнанная душа всецело определяется явленным ей первообразом горнего мира, узрел Софию, и в его восприятии Она — божественная восприимчивость мира — предстала как прекраснейшая Дева царственного вида. Избрав ее себе в невесты из сонма прочих дев, Равноапостольный Кирилл бережно и благоговейно пронес этот символ через всю свою жизнь, сохранив верным свое рыцарство Небесной Деве. Этот символ и сделался первой сущностью младенческой Руси, имевшей восприять от царственных щедрот Византийской культуры… Около этого небесного образа выкристаллизовывается Новгород и Киевская Русь. Не забудем, что самый язык нашей древней письменности, как, вместе с ним, и наша древнейшая литература, пронизанная и формально и содержательно благороднейшим из языков — эллинским, был выкован, именно выкован, из мягкой массы языка некультурного — Кириллом, другом Софии, ибо прозвание его — философ, и что около Софийского храма, около древнейших наших Софийных храмов, обращается рыцарственный уклад Средневековой Киевской Руси [22].
Но через образ Премудрости — Софии (Σοφία), которая изначально женственна и многоплодна, в которой слиты воедино Творец, творчество и тварь, устанавливаются связи христианской софиологии с одним из ее важнейших истоков — позднебиблейской мифологемой о жизни и творчестве как радостном художестве, ср. др. — евр: (hkmh) «премудрость Божья»: «Господь имел меня началом пути Своего, прежде созданий Своих, искони: от века я помазана, от начала, прежде бытия земли. Я родилась, когда еще не существовали бездны… Тогда я была при Нем художницею и была радостию всякий день; веселясь перед лицом Его во все время… кто нашел меня, тот нашел жизнь» («Книга притчей Соломоновых», VIII:22–24, 30–35) [23]. Тем самым Константин Философ становится для славян первым проводником в мир религиозно–умозрительных ценностей иудаизма и, следовательно, той фигурой, которая открывает важную и обширную область Judaeo–Slavica (и даже шире — Semito- Slavica) [24] [О следах еврейского элемента в текстах, приписываемых Константину Философу, см. Барац 1927:331 и след.]. Роль Константина в связи с этим, однако, не исчерпывается переводческой деятельностью. Легенды и жития кирилло–мефодиевского цикла рисуют Константина как блистательного оппонента–полемиста в прениях с иудейскими (и сарацинскими) мудрецами в связи с сомнениями хазаров [25] в вопросе выбора веры (через сто с небольшим лет та же ситуация повторилась в связи с выбором веры русским князем Владимиром, и иудеи, как свидетельствуют русские источники, вновь были посрамлены христианскими проповедниками). В «Италианской легенде» лишь кратко излагается результат:
Post haec praedictus Philosophus iter arripiens, et ad gentem illam, ad quem missus fuerat, veniens, comitatus Redemptoris omnium Dei praedicationibus et rationibus eloquiorum suorum, convertit omnes illos ab erroribus, quos tarn de Saracenorum quam de Iudaeorum perfidia retinebant [26]. Unde plurimum exhilarati, et in fide Catholica corroborati atque edocti, gratias referebant omnipotenti Deo et famulo ejus Constantino Philosopho…
Подробнее сообщается об этом в «Успении Св. Кирилла» (о времени создания этого текста см. теперь Флоря 1986:101):
послани же быше от захаріе [от Хозарія] кнеза. гагань къ Михаилу царю; имуще человека иже наставить техъ на православную веру. понеже и еще имъ не суще христіаномь. нападаху на нихъ сарацини и евpеие [27], привести ихъ на свою нечестивую ересь, царь же Михаилъ после Костантина Философа с братомъ его Мефодіемь. они же дошедше до Херсона [28], научистисе ту жидовьской беседе и книгамь, на осмь честіи граматикію преложивь. и обреть ту самаренина, и самаренскые книгы. и на молитву възложивь себе и от Бога разумь воспріемь. и чести начеть книгы тые и крести того и сына его [29]… и вълезшу въ корабь, и путу се еть хазарска… и дошедшу же до кнеза хазарскаго гагана. и ту собравшесь срацине и евреие, съ філософомъ, многую пру сотворше. філософъ же съ братомь си Мефодіемь. обличи злочестивую ихъ ересь, и низложи ихъ. гагганъ же видевь філософа обличивша ихъ ересь, и вьзопи веліемь гласомь. се вижду філософа Божіею помощіу, грьдиню жидовскую на землю низврьгоша. в срацинскую на онь поль рекы преврьже. Констадин же філософь, научивъ все люди, и гаггана православной вере. и крести гаггана и съ велмужь. и инехъ мнозехъ.
21
Ср. у Мандельштама: «Отлучение от языка равносильно для нас отлучению от истории. Наша культура до сих пор блуждает и не находит своих стен. Зато каждое слово словаря Даля есть орешек Акрополя, маленький Кремль, крылатая крепость номинализма, оснащенная эллинским духом на неутомимую борьбу с бесформенной стихией, небытием, отовсюду угрожающим нашей истории» («О природе слова»). В этом контексте угроза отлучения от языка и, следовательно, отлучения от истории соотносится через противопоставление с «отлучением от жития скотьска», о котором говорится у Константина Философа. И в том и в другом случае оба «отлучения» (и отрицательное и положительное) предполагают исключительную роль Слова.
22
См. Флоренский 1976:11–12; ср. еще письмо П. А. Флоренского Ф. Д. Самарину от 1 августа 1912 г.: «Относительно Софии мне хочется припомнить сейчас, что мы, волею Божиею, насквозь Софийны, раз только мы православны. Ведь Св. Константин–Кирилл Философ, — тот, который духовно родил русскую церковь, еще семилетний, во сне, избрал себе в подруги Царственную Софью, и, ей служа всю жизнь, от нее получал милости и дарования. Русское православие в существе своем есть дар Софии… Это залог нашего существования, ибо "Россия" и "русское" без Софии — Contradictio» (Флоренский 1978:258–259).
23
Ср. Мудрость (hakmtа: σοφία) как вторую из двенадцати дев–дщерей Света (после Верховной Власти — malkutâ: βασιλεία) в изложении манихейской концепции сирийского автора VIII в. Теодора бар Конай («Книга схолий»). Ср. также Топоров 1980: 148–173; 1982. — Об общем византийско–славянском контексте деятельности Константина Философа ср. Wasilewski 1970; 1972.
24
При рассмотрении вопроса об отношении христианства к иудаизму и об оценке первым идеи преемства, как известно, по–разному решавшегося в разные эпохи и в разных направлениях христианской догматики и экклесиологии, нужно помнить о следующей принципиальной позиции внутри христианства: Израиль и в отпадении своем не перестает быть избранным народом, и его кровное родство с Христом и Богоматерью не прекращается и после Рождества Христова, так как «дары и призвание Божии непреложны» (Римл. XI:29), и обетования, данные Богом Аврааму, сохраняют свою силу. Избранничество Израиля непрерывно. Судьбы его едины, и в этом, в частности, залог его нового возрождения. Наступит время, когда «весь Израиль спасется» (Римл. XI:29), ибо «ожесточение пришло в Израиль отчасти» (XI:23). См. Булгаков 1973:62–76 (из статьи, написанной в 1942 г.). Такая позиция в значительной степени помогает понять возможность выбора между христианством и иудаизмом, который стоял сначала перед хазарами, а позже и перед русскими.
25
О хазарской теме в связи с Константином Философом см. Dvornik 1933:148–211; Мошин 1926–1927; 1929:149–156; Panzer 1968; Esbroek 1986; Ziffer 1989:354–361 и др.
26
Ср. Tune temporis ad praefatum Imperatorem Cazarorum Legati venerunt, orantes ac supplicantes, ut dignaretur mittere ad illos aliquem eruditum virum, qui eos fidem Catholicam veraciter edoceret; adjicientes inter cetera, quoniam nunc Iudaei ad fidem suam, modo Saraceni ad suam nos convertere e contrario moliuntur (Ibid. 1).
27
Ср. мотивы призвания ученого мужа в «Житии Константина»: «яко испрьва единаго Бога знаемъ, иже есть надъ вьсеми, и тому се кланяемъ на вьстокъ. да обычае студные иніи дрьжеще, евреи же устеть ны веру ихъ и детель пріети, а срасины отъ другые страны миръ дающе и дары многы, стужают ны, глаголюще: яко наша вера добреишiи есть вьсихъ езыкъ. сего ради послахомь къ вамь, прьвую дружбу и любовь дрьжеще, езыкъ бо веліи сущіи и царство отъ Бога дрьжите, и вашего севета вьпрашающе просимъ мужа книжна отъ вась. да аще преприте еврее и срацины, вашу веру пріимемъ» (VIII).
28
Любопытно, что тема Корсуни–Херсона непосредственно предшествует и теме посрамления иудеев и крещения хазаров, и теме крещения Руси (с предшествующим отказом от иудейской веры). Если учесть, что здесь же Константин выучил еврейский язык и ознакомился с еврейскими и самаритянскими книгами (как известно, самаритяне считали священным «Пятикнижие» Моисея, т. н. «Самаритянский Таргум», расходящийся с масоретской версией; ср. von Gall 1914–1918; Jewish and Samaritan 1961–1965; Purvis 1968; Винников 1966:74–90 и др.), — то становится несомненной роль Корсуни–Херсонеса как важного опорного пункта иудейской (и, может быть, самаритянской) религиозной традиции. О самаритянских колониях в Крыму сведения отсутствуют (Montgomery 1968). — О Корсуни–Херсоне см. Ильинский 1924–1925; Gerhard 1953; Якобсон, A. Л. 1958; Богданова 1991 и др.
29
См. другую версию: «Самаранинъ же некои ту живяше, и приходе къ нему стезаашесе съ нимъ, и принесе книгы самараньскіе, и показа ему, и испрошь е у него філософь, затвори се въ храмине и на молитву се преложи, и отъ Бога разумъ пріемъ чисти начеть книгы бес порока» («Житие Константина», VIII).