Помимо уже указанных примеров общих мотивов и образов в «Житии Авраамия» и в русских духовных стихах, в частности, и в «Голубиной книге», так или иначе относящихся к гностической теме, можно отметить и другие, из которых здесь частично и вкратце будут обозначены лишь немногие. В контексте, условно обозначаемом как «гностический», наряду с книгой («Голубиная книга» < *«Книга Глубин(ы)») и памятью [153] находят свое место ум–разум и помыслы (собств. — мысли–помыслы, но и смысл) [154], диагностически важные элементы гностических текстов и любой гностической концепции вообще и отраженные в учении Валентина, соотв. — Νους, Έννοια, Λόγος. Весьма показательно (и тоже диагностично) место, в котором эти понятия и слова появляются в «Голубиной книге», — сразу после перечисления элементов космического целого (белый вольный свет, солнце, месяц, звезды, ночи, зори, ветры, дождь) и непосредственно перед перечислением элементов человеческого состава (кости, тело, кровь). В длинной череде вопросов (От чего…?), задаваемых Володимир–князем царю Давыду Евсеевичу, возникают и эти два — От чего у нас ум–разум? / От чего наши помыслы?, на которые Давыд Евсеевич дает свой ответ, — У нас ум-разум самого Христа / Наши помыслы от облац небесныих [155].
Также существенны персонологические и ономастические переклички в духовных стихах (но не в «Стихе о Голубиной книге») как с «Житием», так и с гностическими текстами раннего времени, включая и тот, что в реконструкции связывается с именем Валентина. В первом случае в качестве примера можно отметить нередкие и всегда отмеченные ссылки на Иоанна Златоуста в духовных стихах, как бы перекликающиеся с цитатой этого автора в «Житии Авраамия» (ср.: Проглаголет Ианн Златоустый: / «Гой еси, Христос, Царь Небесный! / Благослови меня слово промолвить / […]» / Проглаголет Христос, Царь Небесный: / «Исполать тебе, Ианн Златоустый! / Умел ты словечко промолвить / […]» — «Вознесение», по: Варенцов, 59–61, со смешением Иоанна Златоуста с Иоанном Богословом, присутствовавшим при вознесении Христа; — Речет ему Иван–архиепискуп: / «Владыко Христос […]» / «Благодарю тебя, Иван–архиепискуп, / […] / Дарую уста тебе золотые, / В году тебе празднички честные / Во имя Ивана Златоуста» — «Вознесение», по: Якушкин, 502–503, № 11; — Слово Иоанна Златоустого: / «Братие, […]» — «Стих о лени» [156], в самом начале текста, и др.). Во втором случае речь идет о «софийном» мотиве в его персонифицированной форме (Во граде было в Иерусалиме / При царе было при Федоре, / Жила царица благоверная / Святая София Перемудрая. / Породила она себе три дочери, / […] / Четвертого сына Егория / […] / А во церькови во соборныей, / […] / Стоит его матушка родимая, / Святая София Перемудрая… — «Егорий Храбрый» [157]), в связи с «софииными» мотивами в гностической традиции, где, как известно, фигурирует и персонифицированный образ Премудрости — Софии [158].
Но если говорить о наиболее разительных совпадениях между русскими духовными стихами и тем, что, по данным «Жития», особенно и, видимо, мучительно занимало Авраамия, к чему он постоянно обращался, то здесь на первое место, безусловно, выступает тема Страшного Суда и отчасти тема расставания души с телом, предшествующего Суду [159]. В связи с этими темами данные духовных стихов ценны во многих отношениях и, может быть, в первую очередь в том, что они подтверждают выше высказанное предположение о том, что исходный текст, от которого до нас дошли «Стих о Голубиной книге» и стих «Страшный Суд», представлял собою нечто целое, объединявшее в себе темы начала (творения) и конца (Страшного Суда), о чем отчасти можно догадываться и по текстам «начала», в которых есть следы темы конца (ср. в «Стихе о Голубиной книге» заключительную часть о споре–прении между Правдой и Кривдой и победе Кривды, приравниваемой к искажению самого смысла творения), и по текстам «конца», в которых также есть намеки на тему творения и его состав, т. е. на начало (ср. мажорный приступ в тексте о Страшном Суде, отчасти напоминающий известный фрагмент из «Слова о погибели Русской земли»: Выди–ко, человече, на Сиянскую гору, / Погляди, человече, вниз по матушке земле: / Она чем же, земля, изукрашена, / Ино чем же земля понаполнена? / И наполнена земля Божьей милостью, / Изукрашена земля красным солнышком [160], с неожиданным срывом в тему Страшного Суда: И течет по земле река огненна, / Пламя пышет из реки с земли до неба. / Как стоят у реки души грешные… и т. д.). Наиболее адекватное представление об этом исходном, объединяющем в себе обе темы — и начала и конца — тексте дает, видимо, духовный стих «Свиток Иерусалимский», в котором органически сочетаются тема выпадения свитка, заключенного внутри камня, и сбора вокруг него всех от царей и патриархов до християн православных (как в «Стихе о Голубиной книге»), тема происхождения частей человеческого тела, отсылающая к составу творения, и, наконец, тема Страшного Суда [161]. Важность сочетания всех этих тем в едином тексте в известном отношении, кажется, не зависит от времени создания «Свитка Иерусалимского»: даже если перед нами поздняя компиляция, то ее состав и дух, очевидно, воспроизводят особенности прототекста.
вернуться
Ср. в «Житии Авраамия» и другие примеры, принадлежащие сфере памяти (причем слово память фланкирует весь текст, отмечая начало и конец его, соотв. — … его же день успениа ныне празднующи память чтемъ и Иже и ныне […] успениа память празднуемъ […] ликоствующе въ память успениа преподобнаго Авраамиа): въспоминающу житие преподобнаго и не сущу написану […]; … и мыслью въспоминая святаго града Иерусалима и гробъ Господень; помянемъ, колико злыхъ, яже сътворихомъ и забытью предахомъ; Достойно же есть помянути зде о великомъ светиле всего мира; И се есть подобно помянути повесть некоего отца духовна […]; […] тогда ся помянемъ без года […]; И хотя Богъ блаженаго Авраамиа объявити, некоему помянут и възложи на сердце Богъ, сущу иерею, яко, шедъ, помяну христолюбивому епископу Игнатию […]; Лепо же есть помянути и о житьи преподобнаго отца Феодосья Печерьскаго […]; Тако же блаженый помянувъ […] Божию волею […]; поминааше бо о собе часто о разлучении души от тела; онъ же страшный судный день Божий поминая […].
вернуться
Ср. также круг слов с корнем ум- и мысл-/мышл- в «Житии»: и дай же ми разумъ, просвещенъ Божиею благодатью; и просвети сердце мое на разумение заповедий Твоихъ; […] а инемъ чюдитися таковому детища разуму. Господня бо бе благодать на немъ, просвещающи разум его; вся бо ему Господь откровенно даяше разумети и др.; — […] и просвещая свою душу и по мыслъ; яко же бысть и се ему отъ Божиа промысла; тако бо бе благодатью Христовою утешая приходящаа, и пленяя ихъ душа и смыслъ ихъ; Се же все бысть отъ Божия промышления; И егда же […] въ возрастъ смысла пришедшу […]; То же на собе блаженый помышляше и др.
вернуться
В гностическом учении Валентина Ум (Νους), второе из произведенных начал, соотносится с Единородным и Отцом всяческих, как бы первым предвосхищением Христова образа. — Согласно «Стиху о Голубиной книге», ум–разум, если и не вполне персонифицирован, то во всяком случае непосредственно связан с Христом, неотъемлемое его свойство, что придает уму–разуму «логосно–активную» окраску (слово —> дело) и тем самым отличает его от помыслов, пассивных намерений, желаний сердца, остающихся невоплощенными, потенциальными. Для того чтобы помыслы воплотились, нужна активная воля (ср. θέλημα у Валентина). В русской мифопоэтической традиции воля обычно своя, она своевольна и произвольна, не контролируема разумом (в отличие от свободы) и присуща отрицательным персонажам с деструктивной функцией, ср.: Ежель не поверует он веры христианская, ; Ты пусти змею на свою волю, / Потребит змея их всех до единого, / Не оставит им людей на семены и далее: Я пущу змею на свою волю… и далее, как в предыдущем примере («Егорий, царевна и змей»). Реконструируется двучленное сочетание *Vel-/*Vol- & *vol'a (:*voliti : *veleti), Велес–Волос и воля, о чем подробнее в другом месте.
вернуться
См. Киреевский 1848, ч. 1, 4–10, № 2.
вернуться
В связи с именем Авраамия может представить некоторый интерес употребление имени Абрамий в русских духовных стихах, особенно в связи с темой Страшного Суда, столь актуальной для Авраамия Смоленского. Это имя появляется, когда Иисус Христос, вняв просьбам матери простить грешные души,… вытащил душ праведных / Из муки из вечныя и обратился к ним: «Идите вы, мои праведные, / Идите вы ко Абрамъю в рай, ко праведному / […]» — «Страшный Суд» или в другом варианте: «А берем только души праведные, / Отдаем во Царство Небесное / К святому Абрамию — отцу праведному», — «Об архангеле Михаиле и Страшном Суде», см. Киреевский, 71–72, № 34; Варенцов, 137–142. — Имя Абрамия появляется и в духовном стихе «Два брата Лазаря», основанном на евангельской притче о богаче и нищем Лазаре (Лк. 16, 19–31). Когда бедный брат умер, Господь послал за его душой ангелов. Они Посадили душеньку–mo на пелену, / Понесли они душеньку–то на небеса, / Отдали душеньку к Абрамию в рай. Вскоре умирает и богатый брат, но его ждало иное — ангелы Вкинули душеньку в кипимый огонь. / Молился богатый день до вечера, / Не взможет богатый муки стерпеть, / Взирает богатый из муки на рай. / Как видит богатый Абрама в раю, / А возле Абрамия брата Лазаря. — «Два брата Лазаря», — Якушкин, 504–507, № 13. — Разумеется, никакие конкретные выводы из этих совпадений в имени не могут быть достоверными. Если что из этого и может быть извлечено, то оно относится к сфере религиозной психологии, точнее, к ответу на вопрос, что значило для Авраамия Смоленского совпадение его имени с именем библейского праотца в ветхозаветных текстах в одном случае и в русских духовных стихах (если, конечно, Авраамий был знаком с ними или с чем–то им подобным), так решительно «вдвинувших» Авраама в роль судьи, определяющего посмертную судьбу человека и тем самым связанного и с тематикой Страшного Суда (вопреки библейской и специально христианской традициям).
вернуться
У Авраамия, как уже отмечалось, акцент сделан на «воздушных мытарствах», в русских духовных стихах — на самом расставании, На конечном на расстаньице, / Где душа с грешным телом расставалася. Соответствующие тексты при публикации обычно озаглавливаются как «Расставание души с телом», «Плач души», «Стих о душе грешной», «Стих о смерти» и т. п.
вернуться
См. Безсонов 1863, вып. 5, 161–165, № 487.
вернуться
Ср. фрагменты, характеризующие каждую из названных трех тем. Выпадение свитка — В светлом граде Иерусалимове ; В третьем часу воскресения Христова / Из седьмого неба выпадши камень / […] / Сьезжалися к камню цари и патриархи, / Игумены, папы, священники, / Церковные причетчики, християне православные / […] / Камень распадохом на две половины. / В том же камне есть свиток, / Иерусалимский список. —Состав тела — состав мира: […] Первая часть, кости, — от каменя; / Вторая часть, тело, — от земли; / Третья часть, руда, — от Черного моря; / Четвертая часть, дыхание, — от ветру; / Пятая часть, мысли, — от облацев. / […] / Очи от солнца, разум от Святого Духа. Третья тема — Страшный Суд — вводится через автора свитка, который сам как бы пересказывает его содержание, сообщая о том, что из чего произошло и чем это сотворенное может кончиться, если люди будут продолжать грешить. Следовательно, Страшный Суд описывается в этом тексте в модусе потенциальности, и акцент с картины Суда и претерпеваемых грешниками мук переносится на широкую картину типологии греха, увещания не делать греховного, призывы быть верным нравственным ценностям, коренящимся в самом смысле творения. Фигура Творца, однако, остается анонимной. Иисус Христос — тот, кто здесь и сейчас обращается к людям и кто имеет стать Судьей на Страшном Суде. — Кто же его [свиток. — В. Т.] писал? / Ни патриарх и ни ангел Божий, — / Во прети Бог написал, / Господа нашего Иисуса Христа, / Его рукописание Духом Святым напечатано. / Рече же ко всем истинной Христос: / «Чады вы мои! Горько восплачите, / О Страшном вы Суде помышляйте. / Время Божее приближается, / Слова Божие скончиваются. И далее, после предостережения от конкретных и распространенных грехов, которые нередко становятся объектом отдельных специализированных текстов в составе духовных стихов («Стих о лени», «Стих о матерном слове», «Стих о грешной матери», «Стих о пиянстве», «Непрощаемый грех» и т. п.), о том, что будет при непослушании Христовой заповеди — Чады вы мои! Да не послушаете моей заповеди, / Разодвину я седьмое небо, / Спущу на вас каменя горящую, воду киплящую, / Побью вас камением на земле; / […] Чады вы мои! Да не послушаете моей заповеди Господней / И наказания моего — / Сотворю вам небу медную, землю железную. / Из неба медного воды не воздам, / От земли железной плода не дарую, / Поморю вас гладом на земле. / Кладецы у вас приусохнут, источницы прискудеют, ; Не будет на земле травы, ни на древе скары, / Будет земля, яко вдова за ваши великие согрешения, / За ваши великие беззакония. — Нужно отметить, что хотя в «Свитке Иерусалимском» упоминается и Страшный Суд, и преисподний ад, конкретные наказания выглядят нетрадиционными для описаний Страшного Суда и уж скорее напоминают древневосточные мифы об исчезновении Бога плодородия и следующем за этим голоде. В известном смысле этот фрагмент можно понимать как что–то вроде последнего предупреждения перед Страшным Судом.