Оставляя в стороне личность А. Ф. Воейкова, скажу, что он сумел подметить верную черту натуры Фаддея Венедиктовича в «Доме сумасшедших»:
Но на чем он стал помешан?
«Совесть — ум свихнула в нем;
Все боится быть повешен,
Или высечен кнутом».
Страх и жажда наживы в зрелые годы совершенно исказили характер Фаддея Венедиктовича.
Он знал свою слабость, свою трусость и, обессилев в борьбе с ними, давно махнул на престиж рукой. Главное — выстоять, не споткнуться, не упасть. Однако ж на людях выбрал удобную — затылком к полицейской будке — позицию: борца за справедливость. Варвара мне тетка, а правда сестра. То-то! Не подворачивайся! Зубы расшибу! Канальи! И так наобманывал себя и остальных, что совершенно перестал отделять фантазию от реальности и злился до апоплексии, когда его ловили на мелкой лжи.
Булгарин вздохнул в отчаянии: что за напасть такая! В жандармских приемных всегда царит скука да пустота, любая дрянь в башку так и лезет, хоть бы журнальчик завалящий положили или газетку. Да, так на чем, бишь, заколодило? На Грибоедове. Чувство самодовольства, по обыкновению, вытягивало на поверхность сознания потускневший образ Грибоедова. Предпочитал думать о себе как о его товарище. Я не кто-нибудь, улыбался загадочно Булгарин, а близкий друг дипломата, заключившего Туркманчайский мир, и автора бессмертной комедии «Горе от ума». Прикидывал, что весомее — Туркманчай или Чацкий? На первый план все-таки ставил дипломатию, на второй драматургию. Никогда не сотрется из памяти домик на Выборгской, где жили уединенно после разгрома безумцев. До него доходили сплетни, но он знал и правду, и правда та, с одной стороны, утешала, а с другой… Человек опытный, он отдавал себе отчет в том, что жертвы и потери на тернистом пути отношений с великими людьми неизбежны. Грибоедов утверждал, что любит Ленхен, как сестру. Бедный Вазир-Мухтар! Бедный Вазир-Мухтар! Бедный Сахтгир! Твердое сердце!
Грибоедов действительно обращался к Булгарину со словами: «Дорогой мой Фаддей», «Любезный друг Фаддей Венедиктович». А внизу ставил: «Верный друг твой А. Г.».
Привязанность к Грибоедову и память о нем, кроме прочего, были и попыткой сохранить хоть какое-нибудь лицо. Вот, например, любопытное примечание Фаддея Венедиктовича к письму из Тифлиса о похоронах растерзанного посланника: «Замечательно, что один из первых русских, встретивших тело Грибоедова в российских пределах, был поэт наш А. С. Пушкин, на пути своем в Отдельный Кавказский корпус. Это было в крепости Гергеры, в горах, на границе Персии. Оба поэта умели ценить дарования друг друга».
Местоимение «наш» говорит о многом. Побаивался потомков.
8
А потом затравили, сукины дети! И Пушкина не последняя скрипка в том. Ну да сочтемся. Впрочем, не сейчас, от нынешних обстоятельств подальше. Не отмоешься. И думать про то нельзя, про Пушкина то есть. Ведь, пожалуй, заставят чего нахрюкать в «Пчелке» да намекнуть на что-нибудь, а после в иностранную печать сунут.
Булгарин поморщился, пожался. Не хотелось в авантюру встревать. Когда ему чего рассказывали, и слушать избегал, только ладонями плескал. Нюхом чуял развязку. Вот тут-то они не сплошают.
И впрямь по поводу дуэльной истории не обмолвился — сообразил, что к чему. Однако душу втихомолку потешил недоброжелательством. «Жаль поэта — и великая, а человек был дрянной, — писал Булгарин А. Я. Стороженко. — Корчил Байрона, а пропал, как заяц. Жена его, право, не виновата. (Разрядка моя. — Ю. Щ.). Ты знал фигуру Пушкина: можно ли было любить его, особенно пьяным!»
В трех строках изложил официальную версию.
Булгарин дернул нервно головой. Я ведь владелец вдохновенного Карлово. Когда вспоминал об имении, всегда нервничал. Как оно там? Как пруды? Не затянуло ли ряской? Починил ли Стефан решетку? А оранжерея? С клумбами-то что? Я преданный сын окутанной туманами Польши, подумал он без всякой связи с предыдущим.
Преданный ли?
«Когда наши шли со стороны Праги на Варшаву, я написал к Бенкендорфу: «зачем хотите пробивать лбом стену, когда можете переправиться через Вислу на прусской границе и подойти к Варшаве от Воли!» Бенкендорф задушил меня в объятиях, — а все я остался нулем: раз в жизни попросил безделицы, и отказали со стыдом!!»
Затем путешественник и пылкий любовник. Географические и физиологические приключения он почему-то объединял — «и» вставлялось непроизвольно. Затем оппозиционер и оппортунист. Термины нравились, хотя в подлинный смысл проникал туго. Черт побери, не успел образоваться по-настоящему. Ну да в мое время какое образование! Война шла. Потом в стряпчие да газетиры подался. Зато честен, враг безнравственности и халатников-аристократов. Приверженец тишины и порядка. Любого. В сумятицу и революцию не углядишь — хвосг прищемят. Верноподданный, неважно, правда, кого, главное — верно… Наконец, могучая, не срубленная злодеями ветвь древнего боярского рода Скандербегов. И родина, между прочим, у предков имелась — Западная Русь, а не как у иных гордецов.
В гостиную проник рыжий, с собачьим прикусом уличный шпион Фабр в сопровождении фельдъегеря Вельша и без доклада юрк к начальству. За ним энергичной походкой прошел второй адъютант полковник Львов. Ну, теперь надолго. Опять терзайся! С кем вынужден одним воздухом дышать? Однако здесь тепло, покойно. Свербит узнать все-таки, зачем звал. «Эх, — выдохнул Булгарин с безнадежностью, отворяя дверь в коридор и одновременно придерживая ее на хитроумной заграничной пружине, чтобы не скрипела и не бахала, — эх, если б Наполеона не расщелкали, разве довелось бы мне зубы скалить перед этакой немчурой».
Не любил немцев и многих других иноплеменников. Бесстыдно писал Н. И. Гречу из Карлово: «У немцев вместо сердца — гиря, ум — печатный, с указаниями опечаток, душа бездна, ненасытная фонства, гофратства, ритершафства и всех в мире мелочей. Возьми в пример тайного советника фон Гете, австрийского дворянина фон Шиллера и проч., и проч., и проч.». К сожалению, не удалось узнать, как на сие отреагировал адресат.
«Проводи меня в отхожее место, братец», — хотел попросить он фигуру, маячившую в глубине коридора, однако изменил намерение. «Ну их к черту с ихними порядками», — и опять направился к дивану.
В этот момент из кабинета Бенкендорфа показался Владиславлев и, заметив на физиономии Булгарина какое-то необычное, почти мученическое выражение, пообещал:
— Сей минут вновь доложу графу, драгоценнейший Фаддей Венедиктович.
Булгарин благодарственно склонился перед полковником, да так низко, что тот, хоть и привык к лизоблюдству литераторов, опешил и только погодя нашелся, проворно протянув руку к плечу невинного страдальца.
— Ну что вы, милейший Булгарин, перед коллегой-то?! Ничего не попишешь! Граф занят. Советую вам набраться терпения.
9
Нет, читатель, я не стану спешить. Я задержусь на этих страницах подольше, чтобы ты понял и живо — надеюсь — вообразил себе, что за маскарады устраивались & Санкт-Петербурге!
Ах, Санкт-Петербург, Санкт-Петербург в разгар сезона, в сыром и мрачном январе, когда маскарадная метель, обыкновенная для декабря, начинает напоминать непрекращающуюся снежную бурю, когда volens nolens, если ты почтенный и достойный супруг, нахлобучиваешь дурацкий цилиндр, берешь под руку молодую красавицу жену, валишься в сани и мчишься, в который раз мчишься как сумасшедший, опережая иных, таких же, как и ты, на праздник к Энгельгардту или еще черт знает куда и там бродишь по залам и лестницам неприкаянно, одиноко, покинутый украдкой лукавой спутницей — о, миг законной свободы! — среди вальсирующего серпантина и взрывающегося букетами конфетти, с нудным вздохом изучая — что остается супругу! — нравы любезных сограждан из различных классов общества, потому что — ах, Санкт-Петербург, Санкт-Петербург! — именно в такие маскарады открыт доступ всем и каждому, был бы приличен костюм и вовремя куплен билет.