Даже прусское правительство однажды выступило с протестом против чрезмерных льгот, полученных Любекским пароходным обществом, председателем которого значился Бенкендорф. Разумеется, для подобного человека «прошедшее России (отец — генерал от инфантерии, мать — подруга императрицы) было удивительно, ее настоящее более чем великолепно, что же касается ее будущего, то оно выше всего, что может нарисовать себе самое смелое воображение; вот… точка зрения, с которой русская история должна быть рассматриваема и писана».
Бенкендорф очнулся лишь за порогом зеленого кабинета, куда редко попадали даже и доверенные лица. Меж двух окон в простенке кривлялось перекошенным отражением зеркало. Парные канделябры по стенам разбросали громоздкие тени. Стол, утыканный бутылками заграничных вин, толпа разноцветных бокалов причудливой формы, похожая на кордебалет перед апофеозом царскосельской феерии, хрустальная, оправленная в текучее серебро фруктовая ваза, похожая на корпус фрегата, в которой лежали растерзанные виноградные гроздья, — вся эта изысканная и вкусная неразбериха свидетельствовала, что царь до жандармов потчевал иных, любезных сердцу гостей. Жаждущий более частых встреч с царем Бенкендорф отметил, что повелитель ныне почти каждую неделю нарушает режим. Впрочем, слухи о сем железном распорядке распускались более для показа. Вместо прогулки по Английской набережной царь раза два-три в месяц летел в закрытой карете с Бенкендорфом в укромный особняк, принадлежавший III отделению. Такие особняки Мордвинов снимал в разных концах города.
Придворные думали, что царь в одиннадцать часов вечера ложится в постель к супруге, а он поднимался потайной лестницей в зеленый кабинет и там развлекался за обильным столом, недаром поверх кушака выпирал солидным бугорком живот. Метрдотель Гиббон готовил ему сюрпризы. Царь часто говорил неправду, описывая прелести ранних прогулок. Он едва успевал перед утренним кофе вернуться во дворец, умыться и привести себя в надлежащий вид. Заставлял ждать министров и говорил им, что обременен более важными заботами, а сам до четырех часов — до времени обеда — отсыпался и в шесть, демонстрируя точность, выходил на люди подышать свежим воздухом. Иногда в половине десятого он посещал офицерское собрание, но если соскучивался, то, жалуясь на занятость, быстро удалялся к себе. Выпадали, конечно, недели и даже целые месяцы, когда он строго соблюдал режим, усердствуя в государственных делах и при выполнении семейственных обязанностей. Но страсть вскоре брала свое, и он опять пускался во все тяжкие, надеясь на природное здоровье. И никто ничего не заподозрил. Только после смерти узнали.
— Садись, Христофорыч, — распорядился царь. — Садитесь, Александр Николаевич. И ты, Дубельт, садись, — весело и милостиво ободрил он ближайших сотрудников.
Царь соблюдал ранжир: кого по отчеству, кого по имени и отчеству, а кого просто по фамилии.
«Неужто с первого раза сядет?» — мелькнуло у Дубельта.
Шеф сел с первого раза. Тогда опустился в кресло и Мордвинов, спокойно, с достоинством. Дубельт, помедлив, тоже воспоследовал их примеру, но внутренне напрягаясь, — правильно ли? Мохнатая бровь Бенкендорфа не шевельнулась — правильно. А она, такая чуткая к действиям подчиненных, при случае лезет вверх, и ничем ее не удержишь. Вылезет наконец на лоб, изогнется иронически и вопросительно, будто саму нужность на земле иного несчастного держа под сомнением.
Царь поднял канделябр, с которого на скатерть дробно капал воск, и переместил на комод. Сейчас боковой свет бил справа, от окна, и казалось, что на противоположной стене отпечатались карикатурно огрубленные силуэты. Тень от римского благородного профиля царя напоминала отцовскую, павловскую, бульдожью. Надбровные дуги у шефа жандармов еще тяжелее нависали над провалами глазниц. Выдвинутая вперед нижняя челюсть, опиравшаяся на высокий ворот мундира, довершала сходство с черепом. А уступчатая линия носа, губ и костистого подбородка у начальника штаба, наоборот, сгладилась, придав черному плоскому двойнику на стене лисий и искательный облик. Отсутствовала только тень Мордвинова. Ее полностью впитала бенкендорфовская.
Царь отхлебнул глоток красноватого на просвет бальзама, знаком предложив каждому поухаживать за собой. Бенкендорф не сразу, но привычным жестом выдернул из частокола бутылку из тех, что послабее, налил прежде Мордвинову и Дубельту.
— Ваше здоровье, ваше императорское величество! — по-русски гаркнул, опережая остальных, Дубельт, лихо опрокидывая золотистое содержимое из причудливой формы сосуда.
К гарканью, разумеется, царь относился положительно, но одного гарканья было явно недостаточно, чтобы завоевать расположение и доверие. «До государя Николая Павловича дошла общая в Санкт-Петербурге молва, что у Дубельта, сверх казенного содержания, было свое большое состояние. Государь спросил об этом Орлова, а Орлов — Дубельта. Этот последний, с невозмутимым спокойствием, отвечал, что на другой же день представит документальные доказательства того, что у него нет никакого состояния, и представил их в том, что состояние не его, а жены его, т. е., как тогда называлось, — записано за женой, значение чего в те времена всем было известно и понятно. Не входя в рассмотрение, так ли это было или не так, сопоставим другой факт, который, пожалуй, может послужить намеком на один из источников состояния, записанного за женою Дубельта. Кто же из современников той поры не знает и не помнит долговременной и широкой жизни тогдашнего Лукулла — Политковского, сорившего деньгами на Валтасаровские пиры и так печально кончившего деятельность и жизнь свою в январе 1853 г.? Кроме того, что он черпал средства для широкой жизни из одного огромного благотворительного фонда, всем известно было, что он состоял одним из главных деятелей одного тайного, но не политического, а совсем иного общества, не против государства, а против чужих карманов! Он нанимал великолепную квартиру и давал в ней свои вечерние и ночные пиры, на которые съезжался весь город и его иногородние посетители, приезжавшие с деньгами либо по делам, либо для удовольствия. Этих-то, в особенности, ловко заманивали низшие агенты общества, знакомясь с ними в театрах и на других публичных собраниях и знакомя их с Политковским, который и приглашал их на свои пиры. На этих балах, в покоях на улицу (Литейную) танцевали, а в задних на двор были расставлены столы для обыкновенной игры в маленькую. Во время бала гостям разносили обыкновенные прохладительные, а после полуночи им предлагали тонкий и обильный ужин, с винами. Когда же бальное и танцевальное общество удалялось — сцена переменялась и в задних комнатах открывался жестокий бой за карточными столами, уже далеко не в маленькую, а просто в азартную. Тут-то деятели «общества» без милосердия стригли зазванных баранов с золотым руном, угощая их прохладительными яствами и питиями на роме, коньяке и тому подобных крепких напитках, а на заре выпускали их налегке, обстриженных и голых, как сокол…
У одного моего приятеля был хороший повар, которым он был очень доволен, но, по своим средствам, принужден был уволить его от себя. Повар однако продолжал навещать его и, раз, на вопрос его, где он тогда был при месте, сказал, что у Политковского, и без всяких расспросов рассказал, что работы и помощников у него много, особенно в дни балов, потому что нужно было готовить на множество гостей два рода ужинов и прохладительных: одни обыкновенные, бальные, а другие все на роме, коньяке и других крепких напитках для угощения после бала и до утра, когда остававшиеся гости-мущины играли в карты, в большую игру, и прочее и прочее. Этот рассказ повара моему приятелю я слышал от этого последнего. Интерес этого факта тот, что в числе сообщников Политковского и главных деятелей «тайного» общества был, между прочим, и Леонтий Васильевич Дубельт…»