То, что она ничего не понимала, ей стало ясно лишь сию минуту; и все это, вместе взятое, переполнило душу горькой, как морская соль, обидой.
— Ты кто? — по-русски спросил кузнечик, зловеще отомкнув челюсть.
Юлишка не ответила.
Она отчетливо вообразила себе серый — без трещин — асфальт и пасть Рэдды, мученически задранную вверх.
«Ах, проклятые! — крикнула про себя Юлишка. — Ах, проклятые!»
Но что невероятнее всего, она увидела вдруг свой собственный затылок, свою спину в дверях балкона и содрогнулась. Юлишка Паревская сейчас прыгнет вниз. На асфальт. Ее надо удержать!
Муромец, удержи ее!
Юлишка утомленно закрыла глаза.
Курносый и синеокий Муромец, в белой косоворотке на зеленых пуговках, лежал, разбросав руки, в Голосеевском лесу, под кустом, как на пикнике до войны.
Так и стояла она напротив багровых мундиров слепая.
— Тобой интересуется важный генерал! — продолжал приставать к ней кузнечик, двигая механически, как кукла, скругленным, чуть выступающим вперед подбородком.
Углы рта у него были брезгливо и зло загнуты книзу.
Юлишка молчала.
Тогда седой в черном — он придвинулся, и сквозь багровость проступила чернота — сплюнул рассыпчатую кучу болтов и гаек в медный таз для варенья. Кузнечик встрепенулся и как-то не к месту беспомощно лягнул сапогом, поскользнувшись на лужице прованского масла.
— Желаешь ли ты еще разбить? — спросил он.
У порога валялась уцелевшая рюмка.
Юлишка стиснула зубы. Издеваются! Вязкая тоска по Рэдде, по уехавшей в Семипалатинск семье залепила горло.
— Ты служанка? Ты хранила добро? Ты боишься, что мы украдем твои вещи? — скучные и уже однажды заданные вопросы сыпались горохом, как из лопнувшего стручка. — Маттиас, принеси чемодан! Говори, говори, говори!
Юлишка пожала плечами. Не верь им, милая, не верь никому, никогда не верь, тонкой жилкой дергалось у нее в виске.
Откуда взялась эта неожиданная мысль — о вере? То, что она вообразила — и Рэдду, и свою собственную спину, и близких, — растворилось в ее сознании, как серая дымка на горизонте в набирающем желтоватую голубизну прибалтийском небе, когда по утрам она спешила с корзинкой провизии на берег, где отец снаряжал баркас.
— Отвечай, отвечай, отвечай! — подступая и тормоша ее за плечо, затарахтел кузнечик, явно заглаживая вину перед начальством.
Он был, конечно, растерян и не знал, что предпринять дальше.
Серебряно-черный генерал шагнул в кухню. Под сапогами, будто не мертвые, пискнули осколки. А раньше своей фарфоровой прозрачностью блюдца напоминали детские ладошки. Он согнул локоть, наставил его на Юлишку, как в разведшколах учат наставлять нож на людей, и легко подбил ее подбородок кверху. Секунду-другую он, чуть кося, сверлил взглядом разбухшую, онемевшую переносицу. У него были выпуклые, тронутые желчью белки, опутанные сетью прожилок, — как куриные яйца в красной авоське, — и зрачки с размытыми от старости очертаниями, но не острые, колючие, а как бы полые, бессодержательные.
Юлишка отшатнулась. Генеральские зрачки дрогнули, расширились, и Юлишка ощутила, что напряжение в его локте спало. Они — ровесники — взирали друг на друга бесконечно длинный отрезок времени, — вода из крана успела капнуть много раз, — абсолютно не понимая друг друга и не отдавая себе отчет в том, чья потусторонняя и обманная воля столкнула их в кухне Сусанны Георгиевны и какой оборот в конце концов примет это событие.
Юлишка вдруг простодушно обрадовалась. Колошматить прекратили, и серебристо-черный генерал коснулся подбородка рукавом, а не пальцами; ведь он не мылся после туалета.
У генерала так ничего и не мелькнуло в мозгу, кроме следующей фразы, которую мог бы произнести человек и с меньшим чином:
— Вышвырните истеричку к черту. Она испортила нам настроение…
Цум тойфель! Юлишка перевела для себя. Цум тойфель! К черту!
Болты и гайки брюзгливо побарабанили о дно медного таза еще несколько времени.
Распорядившись, генерал мгновенно потерял к происшествию всякий интерес. Круто повернув остолбенелый от старости корпус, он снова металлически плюнул в медный таз — но скрежещущие звуки относились к гостям.
Желтый проем столовой постепенно всосал багровые мундиры, а кузнечик плотно, но не как адъютант, а как следователь по особо важным делам, жандармский ротмистр Кищенко, который однажды допрашивал Юлиш-ку в связи с убийством некоего барона, тоже жандармского офицера, притворил за собой изуродованную дверь. Дальнейшее случилось в считанные мгновения.
Кузнечик, высоко маршируя одним и тем же коленом, как автомат, и норовя садануть по копчику, подтолкнул упиравшуюся Юлишку к черному ходу. На лестничной площадке она решила, что пришла пора умирать, что сейчас ее застрелят, как того человека на Костельной.
Она попыталась воспроизвести в голове единственную свою молитву, но не смогла.
Юлишка подняла лицо. Белый, растянутый гармошкой пролет лестницы на чердак был причудливо обрызган зеленой масляной краской. Маляр Миша баловался.
Серая от пыли, с воспаленной сердцевиной лампа в проволочной тюрьме еле освещала площадку. Сколько раз жаловались в жилкооп, и до сих пор не сменили.
Навозный жук, по-звериному улыбаясь, — рот щерился до ушей, — наблюдал за ними из глубины кухни. А кузнечик, по-мальчишечьи — как рыжий хулиган Валька — оттянув ногу, с маху отвесил ей, хрякнув, простого солдатского хлеба. Удар попал в поясницу.
Юлишка охнула от дикой, лопающейся в бедре боли. Она навалилась грудью на перила, и — о, счастье! — ум ее начал быстро тускнеть, как зеркало, на которое дышат.
5
Кто-то тронул ее, и она очнулась. Над ней склонился недотепа.
Юлишка лежала подле двери Апрелевых. Вероятно, сюда ее доставил кузнечик — описанным выше способом.
Недотепа, выплюнув размокшую сигарету, помог подняться на четвереньки. Разогнуть спину мешала боль, которую нельзя было преодолеть. Так, поддерживаемая недотепой, цепляясь за него и скорчившись в три погибели, Юлишка сползла во двор. Припав к стене у места, где умерла Рэдда, она передохнула, глотая всхлипами сентябрьскую сырость. Теплая кровь капала из носа. Недотепа, закурив, бормотал что-то по-своему. Казалось, он не собирался ее бросать одну.
Их никто не засек.
Наконец они продолжили путь и пересекли двор под покровом темноты. Обдирая колени, Юлишка добралась до Ядзиного окна. Недотепа осторожно постучал ногтем в стекло. Однако Кишинская не откликнулась.
И Ядзю забрала гестапа!
— Из-за меня, — прошептала Юлишка раздавленными губами, — из-за меня. Что я натворила!..
Между тем с помощью недотепы она поползла дальше — в парадное. К боли понемногу привыкла, как всегда ко всему привыкала. На последних ступеньках она опять сделала привал.
Недотепа рядом терпеливо попыхивал сигаретой. Потом он жестами спросил у нее: не позвонить ли?
Ядзя открыла скоро. Она не медлила, как раньше, в мирное время.
— Слава богу, хоть ты дома, — простонала Юлишка. — Тебя не арестовали, — и она упала на руки Кишинской.
— Ой, кровь! — ужаснулась Ядзя. — Что с тобой, Юлишка?
Она опасливо взглянула на недотепу, но тот лишь пожал плечами и выкинул окурок. Он помялся недолго, сдвинул пилотку на затылок, отступил в темноту и слился с ней. Если кто видел, парня застрелят, подумала Юлишка. Тогда я буду виновата перед его матерью. Она вслушивалась в ночь, но выстрела не раздалось.