Ядзя уложила ее в кровать, и Юлишка почувствовала облегчение. Кровь, верно, отлила от бедра. Ядзя принесла мокрое полотенце, отерла ей лоб.
Бон, бон, бон! — тупо отдавалось в ушах. Юлишка привычно считала удары и странно улыбалась тому, что вот теперь она ни капельки не сердится на бесстыжих баб, олицетворяющих времена года.
Лоб у нее раскалился, как венчик примуса. Виски жгло огнем. Она застонала:
— Ядзя! Ядзя! Голова болит. Сервизы погибли!
Ядзя приникла к ней.
— Что случилось, Юлишка? Расскажи.
Юлишка ничего не ответила и потому, что не могла сосредоточиться, и потому, что ей показалось — совершенно справедливо, кстати, показалось, — что Ядзя рассердится.
— Я захворала, Ядзенька, позови Зубрицкого. Передай Сусанне Георгиевне, что они книги по искусству вышвырнули из кабинета и ковер у Апрелевых украли. Когда горчичники будут ставить Юрочке, пусть газету кладут в четыре слоя, а не в два. У него кожа нежная.
— Что ты, Юлишка, бог с тобой?! Черт с ними, с книгами! Ночью запрещено ходить по улицам, комендантский час. Нужен аусвайс. — И все-то порядки уже знала швейцар Ядзя Кишинская, и всем им с рвением подчинялась. — Сусанне наплевать на шкаф. Она Катерине каждый месяц две сотни давала на детей. Обожди, утром сбегаю, да не за ксендзом, а за доктором Зильбербергом на Пушкинскую.
Доктор Зильберберг из Лечсанупра не только играл на «Бехштейне» и с достоинством раскланивался, но и пользовал обитателей дома напротив университета, независимо от ранга. Между тем он который день тлел неподалеку от Муромца, под другим кустом, в Голосееве, и гибкие его пальцы еще крепко стискивали ветку дикого шиповника. Но об этом, о докторе Зильберберге то есть, никто в доме ничего не знал.
— Не беспокой доктора, — ответила Юлишка и погрузилась в кипящую пучину страданий.
Знакомая волна — небесная музыка, что ли? — вознесла ее высоко под потолок, там побаюкала и сбросила вниз.
Юлишка всхлипнула. Непроницаемая волна то глухо накрывала ее, то освобождала, стекая, и Юлишка догадалась — к ней идет смерть; она не поднимется больше с постели; она умрет, и умрет на рассвете. Она взволновалась — непорядочно так поступать по отношению к Ядзе и доставлять подруге массу печальных хлопот. Куда она денет мое тело? До кладбища тяжело добираться.
Юлишка вслушивалась в ночь, — не раздастся ли снаружи выстрел. Она волновалась и за недотепу. Господи, молилась она сердцем, хоть бы парня никто не встретил.
Господи!
Лучше бы я приткнулась где-нибудь у забора Лечсанупра или спряталась в котельной за теплыми трубами, обернутыми пыльным войлоком. Безразлично, где умирать.
Юлишка внезапно увидела перед собой чью-то спину, а за ней, на асфальте, запрокинутую морду Рэдды.
Да это моя спина, моя!
Спустя мгновенье в оконном стекле кузнечик задвигал хищной челюстью — механически, как кукла. Над ним — луной в грязных подтеках, с косой ухмылкой — плыла физиономия навозного жука. Затем в черном небе среди светлеющих по краям туч пронесся в вихре танца пан Фердинанд, целующий красавицу Сусанну, Сашенька под руку с седым как лунь генералом в черном воровато скользнула мимо, а на ноги навалился ледяной мокрый живот Рэдды с отвисшими, омертвелыми сосками.
— Что же мне делать? Я задыхаюсь! Что же мне делать? — шептала Юлишка горестно.
А! Вот что! Пусть Ядзя на могиле напишет — Юлия Паревская! Да, Паревская… Фамилию моего законного мужа!
Но документы-то у меня на девичью. А без документов на кладбище не похоронят. Ах, какая путаница. Пусть напишут тогда фамилию Александра Игнатьевича. Ведь мы родные? Родные?
Юлишка — моя дорогая няня — не понимала, бедная, что лучше всего ей остаться под своей фамилией — Скорульская. Она не понимала, бедная, что нация может гордиться ее душой не меньше, чем душой Коперника. Что именно такие души и населяют рай, которого нет. Да что говорить! Юлишка ничего не понимала.
…Она подняла руку и попыталась потрогать свой лоб, чтобы узнать, горяч ли, и она действительно тронула лоб, но то был лоб Кишинской, которая склонилась над кроватью. Юлишка испугалась: отчего мой лоб на животе?
С той минуты она уже не различала в жидком сумраке ни Ядзи, ни кресла бабушки Марусеньки, ни стен полуподвала, ни каких-либо других предметов. Застилающая все серая мгла облегчала, как ни удивительно, ее кончину.
Она не хотела больше смотреть на обманный и жестокий мир.
Последнее, что вспыхнуло в Юлишкином сознании, — огромный огненно-синий драконовый венец примуса на седой как лунь голове генерала в черном. Если бы он не разбойничал, то я, Юлишка, относилась бы к нему неплохо, так же, как и к остальным людям — к дворничихе Катерине, бабушке Марусеньке или рыжему хулигану Вальке.
Все люди, все человеки. Ничего, что немцы. Вот и недотепа немец…
Додумывая до этого места, Юлишка еще видела драконовый венец на голове генерала; потом внутри ее стемнело, она всхлипнула и уловила Ядзин лепет:
— Почему у тебя лицо как подушка? Тебя били?
Лепет затерялся в пустыне уха.
Юлишка, напрягшись, отлетающим усилием воли схватила за хвостик какую-то следующую мысль. Мысль та была уже бесформенной. Но она все-таки рванулась и сделала судорожную попытку ускользнуть, а затем она, эта мысль, замерла и вытянулась, как подстреленная на бегу лисица, которую Юлишка видела в юности, путешествуя с паном Фердинандом в Татрах.
Трескучее пламя костра медленно озарило ее и так же медленно угасло вместе с ней навеки.
Над притихшим домом напротив университета, выталкивая к середине неба белесую мглу, подымался сентябрьский, желтоватый и промозглый, рассвет — рассвет оккупации.
• • •
Перед сном она часто нашептывала мне рыбацкие легенды милой ее сердцу Прибалтики. Погода в них, в легендах, всегда стояла прохладная и солнечная, как янтарь.
Нида, 1970 г.
ПОЕЗДКА В СТЕПЬ
Светлане
1
Наконец-то Вертинский приехал на гастроли и в наш город. После войны в разговорах часто мелькала его фамилия — Вертинский, Вертинский, Вертинский… Белый эмигрант, но русский патриот, заболел ностальгией, — что за неслыханная болезнь? — привез вагон медикаментов, купленных в Швейцарии на собственные деньги. Теперь колесит по стране с концертами.
Я представлял себе Вертинского в блестящем мундире кавалергарда пушкинской поры, с густыми эполетами и плотно свитыми шнурами аксельбанта. Кавалергард, изгибая стройный стан, изящно облокачивался на рояль.
Года два назад — в восьмом классе — Сашка Сверчков принес несколько страниц папиросной бумаги с текстами песен, перепечатанных на подслеповатом «ун-дервуде». Разучивали тайно, хором, на бог весть какой мотив, в заброшенной котельной разбитого фугасным снарядом здания:
Вы сегодня одеты кисейно,
И в саду сидите у бассейна,
Наблюдая, как лунеет мрамор,
И вода бежит по нем муаром.
Между прочим, что такое муар? И что означает — одеты кисейно?
Со временем Вертинский вытеснил из нашего сознания и обихода Лещенко. Раньше — так в году сорок седьмом или сорок восьмом — мы увлекались вот уж действительно кабацким шлягером — «Встретились мы в зале ресторана, как мне знакомы твои черты. Помнишь ли меня, моя Татьяна, мою любовь и наши прежние мечты…» Возможно, встреча у них происходила не в зале, а в баре, возможно, я вообще путаю, немного не точно передаю. «Но ведь это белогвардейская контрреволюционная накипь! — возмущалась мама. — Как тебе не стыдно! Как ты можешь?» Но мне ни капельки не было стыдно, и я вполне мог. От песен Лещенко и впрямь тянуло горьким угаром и безнадежностью. Однако именно он заменил в репертуаре подворотен бессмысленный и бездарный, гриновский наизнанку фольклор тридцатых — сороковых годов — разных там «Джон Греев», «Жанетт» и печально знаменитую «Серую юбку»: «И увидя ее на борту, капитан вылезает из рубки и становится с трубкой во рту возле девушки в серенькой юбке. Эх, брось, моряк, не грусти, не зови ты на помощь норд-веста. Эта мисс из богатой семьи и богатого лорда невеста…»