Цюрюпкин оседлал рычаг, как мальчишка палочку, играя в буденновцев, и попытался проиллюстрировать свое объяснение, но у него ничего не получилось. Движение бедер вышло хилым, болезненным. Мне сделалось неловко и захотелось отвернуться, но я испугался, что Цюрюпкин обсмеет меня.
— Шестьдесят минут Нюрка-дылда виляет, потом с распаровщицей Анькой меняется. Смена — четыре часа. Нюрка и Анька по две смены отстоят — хохочут: ночью мужик без надобности. Самой мякоткой женской до мозолей по дереву елозят, будь он неладен! По тыще рублей выколачивают и от демобилизованных женихов отбоя нет. А мужик — что? День обломит здесь, другой, и копыта в стороны. Я, говорит, не затем Берлин брал. А зачем он его брал тогда? Чтоб в городе со всякими потаскухами юлить… Ты меня, Воловенко, от «ишака» избавь.
— Это не по моей части, — ответил Воловенко. — Я топограф, и мне нужен цемент. Здесь кладовка пустая, разворовали все.
— Я знаю, что не по твоей части, а жаль, — вздохнул Цюрюпкин, и его беловато-синий бельмастый глаз как бы еще больше заволокло водянистым туманом. — Я приказал полмешка Краснокутской одолжить в Кравцово.
— Мне нужен мешок.
— Зачем тебе мешок? Ты не плотину строить приехал.
— Мне нужен мешок, и никаких, — отрубил Воловенко. — Я работаю аккуратно, по науке.
— Ну, ладно, будет тебе мешок.
— Есть тут у вас столовка? — полюбопытствовал Воловенко, посмотрев на часы.
— Не волнуйся, накормлю. Жинка у мэнэ — щира украинка. Смаженого гуся на завтрак приготовила. Давай, экскурсант, лезь в гору…
Воловенко мельком подтолкнул меня: видал отношеньице к инженерам? Отношеньице и вправду приличное. Но неужели мы съедим того самого непроданного гуся, который возвращался вместе с нами автобусом? И неужели его приятная хозяйка — жена Цюрюпкина, — с прохладной кожей, с красивой, крепкой — расставленной — грудью и мягкой, как бы привлекающей симпатией, разлитой в глазах и по подбородку с ямочкой? Нелепое чувство обиды охватило меня. Такая отличная баба и такой себе сермяжный мужичонка. Я быстро поднялся по скользким ступеням из карьера и застыл на его обрыве, будто настигнутый громом.
Почти от моих ног начиналась сизая, сквозь слабую пленку дождя, степь.
Да, это была настоящая степь, степь в полном смысле слова. Ровное, ничем не тронутое — ни холмами, ни оврагами — пространство неторопливо и величественно разворачивалось под моим взглядом огромным узорчатым ковром — до самого полукруглого края земли. Плотно укрытая тучами — серыми с фиолетовым натеком — степь внезапно просветлела и вспыхнула смешанными красками, как вчерашняя, не счищенная палитра, поднесенная к распахнутому в августовское утро окну. Сквозь неширокую полосу на горизонте сюда проник сноп оранжевых лучей, который зажег их, и они, еще мгновение назад приглушенные обложным голубоватым ненастьем, запылали во всю свою мощь. Благодарение богу, что грубое солнце не насиловало их, и они без нажима отдавали сейчас в пустоту свой естественный — обыкновенный, — а не возбужденный, цвет.
Вон там, подальше, меж зеленых, как бы заглаженных кистью, полос пробивались багровыми мазками маки; справа нежно и туманно розовели большие и малые шары колючего кустарника. Сочные коричневые пятна на возвышенностях прорывали бурую поверхность — это проселок, в черед с ними, с пятнами, в углублениях отливала сталью вода, натягивая сперва синим, а на полпути к горизонту почти черным. Я никогда не мог себе представить, что бурый цвет так живописен, так богат, что он впитал в себя столько оттенков, что он способен служить таким спокойным и выгодным — не эгоистичным — фоном. Вот у околицы на землю упала желтая заплата, она быстро изменила свои очертания, но не исчезла совсем, настойчиво сообщая нам, что притаившееся вверху солнце справится в конце концов с громадой туч, разгонит их по бескрайнему небу и утвердит здесь, в степи, прежний порядок. Краски покорно подчинятся ему и, стараясь, вспыхнут из последних сил ярким, интенсивным цветом, а затем — вскоре — увянут, как увядает все живое в несносную жару под безжалостными, свирепыми — особенно в полдень — лучами.
На разъезжающихся по глине ногах я поспешил за Цюрюпкиным и Воловенко, довольный тем, что сэкономлю рублей пять — не меньше бы потратил на завтрак в столовой.
10
Целый день, однако, по площади перед правлением хлещут серые крупные капли дождя. Дождь не косой, льет с неба прямо, почти отвесно.
К вечеру мы обосновались в крошечном кабинете заводского технолога, чтоб рассмотреть подробно исчерканные карандашом синьки.
— Без передвижки сушил, — объясняет Елена Краснокутская, — ничего не получится. Сушила нашему дураку бухгалтеру Епифанову не мешают — он в правлении, а производство тормозят. Цюрюпкин — ясное дело — Епифанову потакает. За копейку на одном крюке удавятся.
Елена — худощавая, тонкая, блондинистая, почти альбиноска. С карими — цвета крепкого чая — глазами. Брови выщипанные, удивленными — приподнятыми — треугольниками повисли на лбу. Блузка на ней белая, из батиста, с кружевом. Под горлом черный бархатный бантик. В середину его вшита перламутровая бусина. Вид у нее не местный, а городской, даже столичный.
В принципе девушки подобного типа мне нравятся. Строгие, с четко обведенным профилем, не чуждающиеся косметики, немного вычурные. Я даже был влюблен в такую. Конечно, издалека, потому что подойти и познакомиться в голову не приходило — не принято, неприлично, стыдно. Она принадлежала к хорошо известной в нашем городе компании стиляг, которые сидели по вечерам до закрытия в «Театральном» или «Динамо». Я часто следил за ними с неосознанной завистью сквозь гигантское зеленоватое стекло витрины, досадуя, когда официантка задергивала кисейный, почти непроницаемый занавес, и оттого желтый — электрический — зал со столиками, танцплощадкой и джазом на эстраде как бы погружался в матовый аквариум. Она мало танцевала, не курила, не смеялась, а сидела в основном молча, подперев подбородок ладонью.
Стиляг в нашем городе — не то что в Москве — по пальцам пересчитать. Появились они весной пятидесятого года; в сорок девятом они совершенно отсутствовали, и никто не употреблял еще знаменитый теперь термин, с до сих пор неуточненным содержанием. Стиляги, среди которых выделялась своей особенной красотой и неприступностью моя избранница, были именно стилягами, до «плесени» они не дотягивали да, вероятно, и не хотели дотянуть. Они никого не убивали на манер героев знаменитого фельетона, не насиловали, не грабили, они не воровали и не спекулировали, они просто за бешеные — для тех послевоенных лет — деньги покупали у нестиляг, возвращавшихся из-за рубежа, пестрые вещи, напяливали их более или менее удачно и, потупив взор, довольно понуро бродили среди остального населения, с неким внутренним — я полагаю, болезненным и выстраданным — удовольствием, купаясь в волнах всеобщего презрения или, в худшем случае, — ненависти. Что их толкало к тому? Страсть к шикарной жизни? Мода, которая, ломая препоны, проникала в наш город?
Сограждане по отношению к стилягам отчасти были не правы. Не прошло и десятка лет, как определенно выяснилось, что многие из постоянно обличаемых и бичуемых отщепенцев прекрасно учатся и работают, причем три четверти из них вовсе не папенькины сынки и дочки, а вполне нормальные дети рабочих и крестьян. Выяснилось также, что многие «нестиляги» пьют до упаду водку, дебоширят и лодырничают, поглощая, как саранча, общественный — с таким трудом добываемый — продукт, хотя являются тоже детьми рабочих и крестьян. Нет, сограждане, или, скажем поскромнее, — жители нашего города, в целом неправильно относились к стилягам, напрасно преследовали их, даже травили, навешивая подчас несправедливые ярлыки космополитов, западников, чуть ли не предателей и делая из них, из собственных ярлыков, поспешные выводы.