Я сам никогда не был стилягой. Мне нравились заграничные вещи, — кому они нынче не нравятся? — но я никогда не отважился бы надеть на себя что-нибудь оригинальное и пройтись под осуждающими взглядами по главной улице из конца в конец. Я желал — и это желание сохранилось по сей день — одеваться, как большинство, я желал раствориться в толпе и оттуда, из толпы и вместе с нею, ее глазами смотреть на мир. Среди людей я чувствовал себя прекрасно — я шел со всеми, я смеялся со всеми, я пел со всеми, и лишь ощущение слитности вселяло в меня настоящее спокойствие и веру в будущее.
Я был честным малым, но подтверждение своей честности я искал в мнении большинства — и только в нем. Если бы большинство сказало: «Ты ошибся», — я бы недолго думая согласился. Таков был — если щегольнуть выражением — незамысловатый пейзаж моей души в начале пятидесятых годов.
Но ее я любил, или, что более соответствует истине, я был в нее влюблен. Когда я встречал ее, сердце глухо замирало, грусть и тайное недоброжелательство к ее спутникам охватывали все существо. Высокая, тонкая, порывистая, она олицетворяла для меня женственность в единственном значении этого слова. Мне казалось, что, если я познакомлюсь с ней, она обязательно обратит на меня внимание, и тогда жизнь изменится по мановению волшебной палочки. Я бы и учился получше, и… Дальше мечты мои расплывались, глупели, и я постепенно возвращался к обычному своему состоянию юношеского томления и зыбкости. Потом она исчезла на какое-то время.
Я увидел ее снова осенью — помню свежий пронзительный запах листопада — в открытом трофейном «мерседесе», за рулем которого, напряженно пригнувшись и изображая из себя автогонщика, сидел мой приятель по довоенному детскому саду «Ролита» Бим Братковский. Собственно, его звали Любим, Бим, Бимка — сокращенное имя. Бим Братковский! Бим Братковский! Шикарно звучит. Он тоже не был стилягой. Он вообще не ходил по улицам и не посещал рестораны. Жизнь его протекала на дачах, в какой-то недоступной для меня суете, в каких-то весьма важных свиданиях, в длительных вязких телефонных переговорах по поводу намечаемых свиданий, в посещении премьер местных театров и в просмотре трофейных кинофильмов, — между прочим, полных, из которых ни кадрика пока не вырезали. Потом, когда их вырезывали неизвестно где и неизвестно кто, самые пикантные моменты — например, Марика Рокк в бочке, — они отпечатывались на прекрасной немецкой фотобумаге и неведомыми путями попадали на стены Бимкиной отдельной комнаты.
Мне никогда не удавалось приобрести ничего подобного. Фотография Марики Рокк в бочке и дубленка по-прежнему мне недоступны. Он вообще что-то постоянно проявлял и закреплял, покупал резиновые коврики для «мерседеса», выменивал для него же на эсэсовский кинжал зажигалку, чтобы заменить потерянную во время поездки в Крым, и месяцами ремонтировал продолговатые фосфоресцирующие часы для багажника в салоне, хотя всегда на руке носил свои — фирмы «Омега» с золотым браслетом.
Да, Бимка Братковский был недостижимым идеалом, однако унылым до безумия, вечно жалующимся на сердечную боль. А впрочем, не таким уж несносным парнем его следует считать. Сын крупного искусствоведа, отличник учебы, чемпион города по шахматам и лауреат географической олимпиады. Разве плохо?
Легко себе представить, что я испытывал, когда увидел их вместе на перекрестке улиц Ленина и Короленко. Бимка кивнул мне небрежно, а я отпрянул назад, пытаясь скрыться в тени еще не облетевшего красно-желтого каштана. Она скользнула косым летучим взглядом по моей обшарпанной фигуре и что-то спросила Бимку. Светофор запылал зеленым, «мерседес» рванул с места и исчез за пригорком, клаксоня и плюнув в меня удушливым синим дымом. Вот на Бимкином «мерседесе» она, к счастью, и умчалась из моей судьбы.
Я превосходно изучил Бимку, его пристрастия, вкусы и мечты. В душе я презирал его — без всяких, правда, оснований, просто предчувствуя его чиновничье-бюрократическое будущее. К ней же я утратил интерес достаточно быстро. Возможно, если писать до конца откровенно, и потому, что я понимал — купить туфли на толстой подошве — одно, но черный «мерседес» с белой зажигалкой мне не заполучить ни сейчас, ни после.
Итак, я утратил к ней интерес, я не связывал с ней никаких безумных надежд, я не фантазировал и не воображал нас рядом за столиком ресторана, на пляже или в машине, короче — я перестал ее любить, но ее женский образ мне мучительно нравился еще долго, и еще долго я искал ее случайные и изменчивые черты в облике иных девушек и, отыскав, трепетал от необъяснимого волнения, как на тротуаре перед огромной зеленоватой витриной ресторана, когда официантка задергивала кисейный занавес, превращая немой зал в матовый аквариум.
Елена Краснокутская походила на ту, Бимкину спутницу — Бимкину, Бимкину! — мне так легче, — чем-то неуловимым и вместе с тем чем-то определенным: разрезом глаз, распущенными волосами, блузкой с бархатным бантиком, а пуще всего манерой держаться.
— Я вагонетку напрямую мечтаю пустить. И двести метров сэкономить. Ты поди потолкай лишние полкилометра туда-сюда, — предложила мне Елена, но не враждебно, а вроде приглашая в союзники. — Вагонетки часто пацаны тянут. Техника безопасности у нас не на высоте.
Пока Елена ругала Епифанова и технику безопасности, я смотрел на площадь через волнистое стекло.
Дымно-фиолетовые разодранные тучи, теряя лохмотья, уносились в степь, гонимые плотным и каким-то постоянным ветром с невидимого солнечного моря. Влага не успевала просочиться сквозь почву и переполняла стального цвета лужи. Поверхность их — от ряби — была гофрированной, как листы шифера.
— Ладно, предложу Карнауху добурить скважины, раз они здесь собрались тянуть линию высоковольтных передач, — поймал я возвращающийся издалека голос Воловенко. — Он в Акве, у эллинов, на побережье.
— Известно, что у эллинов, — энергично кивнула Елена.
В ней удивительно сочетались спокойные манеры с резкими. Неужели она осведомлена о маршрутах бурмастера Федьки Карнауха? — без всякого на то права ревниво отметил я.
Однако что за эллины? Не древние ли они греки?! Выяснилось, что не древние, а самые что ни на есть современные.
— Когда горючего для экскаватора нет, — досадливо поморщилась Елена, — мы их от моря отрываем кайлить глину. Рыбу добывать-то они добывают, а хлеба не сеют. Скотины не разводят. Вот для женщин подсобный промысел — кирпич.
Я попытался расспросить, откуда этот народ взялся, но кроме общего ответа, что волею злой судьбы он очутился за тридевять земель от родины еще до революции и даже до Ивана Грозного и скифов, никаких новых сведений не получил. В голове телеграфной лентой застрекотали полустершиеся надписи из учебника — Херсонес, Пелопоннес, Овидий Назон… Они мне почти ни о чем не говорили — лишь принесли с собой острый липкий запах свежеокрашенных парт, осенней листвы и разогретых котлет. Солнце желтой полосой перечеркнуло классную доску, мутную от размазанного мокрой тряпкой мела. Скрипнул и раскрошился под пальцами белый обломок.
— Между прочим, я план и вручную выполняю, — Елене безусловно хотелось, чтобы командированные приняли ее производство всерьез.
Воловенко с тщательностью слушал, поглаживая седой чуб. Я впервые обратил внимание на его длинные, как у женщины, пушистые ресницы и глаза отполированной каменной — непрозрачной — черноты.
— Раньше, когда пресс выходил из строя, я радовалась. Деревянные формы куда надежнее. Эллины — люди крепкие, работящие, порядочные. Втроем им десять — пятнадцать тысяч за смену — раз плюнуть, и без обмана. С экскаватором морока — солярка, запчасти, водители. И постоянно его уволакивают. Трайлера в районе нет. Ходовая часть снашивается. Это свистулечники из Кравцова подъедают: то им котлован под баню рыть, то под клуб.
Воловенко, вздохнув, поднялся. Он, конечно, десятки раз с присущим ему терпением выслушивал подобные жалобы, а мне любопытно. Я пока мало понимаю, что происходит на заводе у Елены, но от ее рассказов становится грустно. Я хотел бы помочь ей.
— Ладно, милая, пойдем. Сумеешь поселить нас где-нибудь поблизости карьера?
— Сумею.
И мы спустились по ступенькам из правления колхоза на площадь. До околицы добрели по скользким горбатым тропам, которые извивались намокшими и оттого черно-коричневыми лентами среди густой спутанной травы.