Муранов тщательно втоптал окурок, дернул культей:
— Щедро, хозяин, по-капитански.
— Женщины, безусловно, не пьют, мужья у них ревнивые, им премия полагается — каждой набор парфюмерных изделий.
— А я в девках пока, у меня мужа нету. Я очинно желаю смыкаться. Я плясать прельщаюсь, а духи мне — ерунда, Василек в Кравцове может купить сколько хошь, даже «Красную Москву» с кремлями, — отбарабанила Верка, которая, естественно, возмечтала убить двух зайцев: и гульнуть на вечере смычки — покрасоваться да погордиться, и не проворонить премию.
— Ну спасибо, — засмущалась Самураиха. — Только денег ваших жаль.
— Не скромничайте, девушки, — улыбнулся Воловенко, довольный произведенным эффектом. — Это государство премирует за перевыполнение плана. Через бухгалтерию пропущу. — И Воловенко закрыл собрание: — Пора в поле.
Я моментально вообразил себе физиономию Абрама-железного, когда он наткнется в финансовом отчете экспедиции на копии товарных чеков:
— Эвон куда докатились! До парфюмерных наборов! Мало вам ревизий, мало вам ОБХСС? За что премию им? За что? За хорошую работу? А я, по-вашему, тружусь плохо? И моя жена тоже, и моя заместительница? Нас парфюмерными наборами не награждают. Нас награждают книгами — «Мадам Бовари» и «Анна Каренина». Пять сорок и восемь рублей. Итого — тринадцать сорок. За ваш счет — хоть хрустальные вазы, хоть сервиз на двадцать четыре персоны! Хулиганье! Вы доиграетесь, вы еще на собственной шкуре почувствуете, что за птица ОБХСС. Пока я существую — вы у Христа за пазухой!..
Так или приблизительно так в конце сентября завопит Абрам-железный в своем фанерном кабинетике, стены которого во время скандалов буквально содрогались от трубных звуков его голоса.
— Не пропускайте, не пропускайте через бухгалтерию — наживете себе неприятности, — всплеснула округлыми руками Самураиха и босиком пошла к реперу № 4 впереди нас, держа на отлете сияющие туфли, в которых лежали аккуратно свернутые носки.
Умная баба. И платье на ней каждый день праздничное. Сегодня в красный горошек. На патефон копит, а трепать новое не жалеет. И причесана она не по-деревенски. Волосы завернуты по-модному, валиком, набок, а не в старушечий пучок на затылке. Вся она подтянута, подобрана под одеждой. Идет не идет — плывет, бедрами покачивает, но не вызывающе, не похотливо, а с достоинством, благородно, с каким-то по-женски щедрым обещанием радости и даже материнства. Ступнями она не загребает, как Верка, безразличная ко всему, кроме своей сиюминутной выгоды. Ее нога касается земли легко, воздушно, идет она с разбором, не ленится обогнуть препятствие и приходит обычно быстрее и нас, и Верки, которая прет на манер бульдозера — прямиком.
Я возьми — нахаленок — да ляпни, а зачем, спрашивается:
— Где Самурай твой, Самураиха? Не сбежал ли от тебя?
Воловенко зло взметнул седой чуб. Женщина обернулась не сразу — лишь когда я опустил футляр у репера № 4. Ее голубые очи расширились и приобрели насмешливое выражение:
— Плотницкий инструмент трофейный в Запорожье на толкучку уехал продавать. Перебираемся в кубанские степи, на конный завод. Он хват-мастер и по лошадям. Ковочных гвоздей нынче почти не выпускают. Лошади, слышно, в отставке, а то рубанок он бы запрошлым летом бросил. Плечу надоело. Интерес какой еще у вас будет?
И, не дожидаясь ответа, пристроив туфли подальше от репера № 4, Самураиха направилась к рейке, опущенной в шурф.
Я остро ощутил и свое ничтожество, и ее спокойную презрительность. Захотелось умчаться куда глаза глядят, и это чувство стыда долго — весь остальной день до вечера — давило и угнетало меня. Зато путешествие к Карнауху показалось не таким страшным. Напротив, сейчас я усмотрел в нем освобождение от мелких и крупных неурядиц. Побеседую с бурмастером — человек же он, пригрожу в крайнем случае разоблачением и тюрьмой. Скважины он добурит, никуда не денется.
Ночью я взобрался на сеновал, спасаясь от духоты и методичного голоса Воловенко. Поужинав, он взял арифмометр в сад на скамейку и начал подробно объяснять принцип его действия Самураихе, которая присела рядом — очень близко, слишком близко, чтобы я не обратил на то внимание. Лунный луч в какой-то миг обвел и соединил их плечи серебристой каймой. И все это вместе взятое: мохнатые зловещие ветки, склоненные над арифмометром голубые лица, загадочный его стрекот в абсолютной, пронзительной тишине, бездонное черное небо с прихотливым по краям бисерным узором звезд — как на астрономической карте в атласе, неправдоподобно упитанная, круглая — театральная — луна, приземистая — косым углом — тень колодца и еще многие иные предметы и детали, таинственную жизнь которых и уловить трудно — не то что описать, — словом, весь окружающий мир виделся мне прекрасным, романтическим, далеким от грубой реальности.
Мне померещилось, что Воловенко обнял Самураиху и, целуя в губы, запрокинул ее тело назад. «Неужели она изменяет мужу?» — подумал я. Когда Воловенко успел ее соблазнить? Господи, нет, мне не померещилось.
Неловким слабым жестом Самураиха выпростала руку и вслепую, на ощупь поправила вздернутый край юбки, зажав ее между белыми полными ногами. Воловенко долго не отпускал женщину. Рука ее безвольно лежала на животе, изредка вытягиваясь вдоль тела, к бедрам и ниже, коленям, чтобы хоть чуточку защитить себя.
Я отлично знал, — я получил правильное воспитание, — что подсматривать гнусно, подло, бесчеловечно, но я не в силах был оторвать взор от приникших друг к другу людей, от этого лунного дымчатого свечения, которое томительно окутывало все, все, все — всю Степановку с ее неприступными глухими домами, прозрачными переулками и печальной разрушенной церковью, всю пустынную тревожную степь, всю вселенную с ее грозно молчащей глубиной.
Едва ли не последним напряжением разума я отстоял свою порядочность и, смежив веки, принялся упрямо считать белых, ускользающих из сумрака памяти слонов. Как в детстве.
Через минуту я крепко спал.
18
Есть у степных дорог любопытная особенность. Десятки машин проносятся мимо — вжик, вжик, вжик, остановишь, конечно, не обязательно, но в летнюю пору почти всегда, шофера, знакомого себе. Может, и не очень знакомого, а вроде где-то встречались, словом — не чужого. Зимой намучаешься, окоченеешь — и машин меньше, и не в подходящую им сторону, и вообще не сажают левых пассажиров — то ли боятся автоинспекторов и бандитов, то ли холод делает ребят равнодушнее.
Кто много, как я, побродил по земле с нивелиром, с геологическим молотком, с котомкой, тот знает — не даст соврать: припорошит белым, завьюжит — разговор иной. Уколет шофер глазами и помотает треухом: мол, спешу, спешу. Замерзнуть не позволят, но и пускают в кабину без энтузиазма. В зимней степи новый счет, новые порядки.
Степь необъятна, спору нет, а попробуй в ней разминуться. И захочешь — не получится. Муранов утверждает — и море что степь: в молодости, бывало, закатишься с братишками — матросами торгового парохода «Прелесть» — в какой-нибудь заштатный, не учтенный господом портовый кабак, покутить, пошарлатанить, на тебе: окликают, машут рукой:
— Здорово, Кузьмич! Каким ветром?!
И некуда тебе деться — обнимаешь неизвестного забулдыгу по-приятельски. Впрочем, не совсем так. С этим самым забулдыгой, который нарек тебя Кузьмичом, хотя ты Петрович или Сидорович, и фамилии которого тебе не припомнить, ты действительно встречался года гри назад в Керчи, в дешевой рыгаловке, и тогда еще горлянку друг другу чуть не перегрызли из-за пустяков. И не хотелось его больше увидеть до века, и не нужен он тебе, а вот поди ж — среди тысяч и тысяч матросов судьба подкинула, подсунула именно его.
— Непреложный закон необъятных пространств! — сформулировал Муранов, рассказав несколько подобных баек. — Во время отступления в степи, под Одессой, ночью, мы с двоюродным лоб в лоб стакнулись, а десять лет — врозь. Он на Балтике служил. Непреложный закон необъятных пространств! Разойтись и в море, и в поле трудно. Что-то притягивает одного к одному. Как магнитом. А в деревне соседа и на километр отшибает.
Добавлю, что не только случайных людей подкидывала мне степная дорога, но и — пусть редко — попутчиков удивительных, поразивших и внешностью, и характером, и всей своей незаурядной жизнью. Ну разве встретишь в коридорах университета человека с биографией? Слава богу, что я провалился, а то и писать не о чем было бы.