прочим еще не законченной. Следующей тайны я не выдержу. Клыч Самедович предупреждал: смотри, никаких девочек в командировке. Знает, седой волчище, что сколько стоит. Я устыдился своего цинизма, но он, цинизм, все-таки вполз скользкой змеей в мою издерганную, утомленную душу. А порыв Елены к откровенности был прекрасен. Она видела во мне друга, близкого человека. Она была очень доверчива и одинока. Она нуждалась в любви больше, чем я.
— Нет, ты поклянись, — настаивала Елена.
— Клянусь.
— В техникуме иногда трепнешь чего-нибудь подружке и зажалеешь — повздорить боишься. Обозлится да разнесет по коридорам. На бюро вытянут, к завпеду. У нас Тамарка Супрун однажды поделилась с парнем — он ей в любви объяснился, — ее и вышибли.
— Не надо, тогда не рассказывай, лучше ничего не знать, я все равно буду любить тебя. И относиться с громадным уважением, — добавил я, безуспешно пытаясь унять сердце, бешено скачущее в предчувствии недоброго.
— За неделю полюбил?
Вот оно! Вот оно! Я ждал этого момента. Я верил в любовь с первого взгляда после того, как прочитал повесть Ромена Роллана. С тех пор я не представлял себе иной любви, попав целиком под обаяние событий чужой — иностранной, парижской — жизни. Но я, конечно, ни звуком не обмолвился о Роллане, а вместо того задал Елене довольно жалкий вопрос:
— А ты?
Нередко я спорил с Сашкой Сверчковым — прилично ли подойти к девушке на улице и сразу объясниться с ней? Сашка утверждал, что уважающая себя девушка не станет слушать, что никакой любви с первого взгляда не существует, что надо гулять с девушкой по крайней мере год, что на улице знакомятся только с проститутками. И несмотря на то, что Сашка — тертый калач — был при немцах в оккупации и видывал разные виды, я с ним не соглашался, предполагая, что именно оккупация и вытравила в нем романтику.
— Я другой человек, — ответила Елена после долгого молчания. — Я в селе работаю, а ты стихи знаешь, — и неестественно рассмеялась. — Один лейтенант из Свердловска читал мне совсем плохие. Ты добрый, честный парень. У тебя есть единственный недостаток.
Ничего себе… Я был о своей персоне более низкого мнения.
— Какой?
— Ты с людьми обращаться не умеешь. Ты не разбираешься в них, не привык к ним.
— С чего ты взяла?
— Первым в драку норовишь. Они, может, тебя попугать хотели, а ты — бац! Приехал и сразу с технологом в кино. Им, конечно, не понравилось.
В ее речах отсутствовала логика.
— Что ж, я должен ждать, пока меня изобьют? Или я в кино не имею права сходить с кем хочу?
— И с Карнаухом ты вел себя неправильно. Сначала лебезил, потом фасонил. А людей нельзя сердить. С ними надо умеючи, по-хорошему, по-свойски.
Кое в чем она права, и я принял ее правоту всем своим существом. Да, я люблю ее! Она умница. И лейтенант из Свердловска мне не страшен. Я никогда никого не любил. А ее люблю. Она мне понравилась с первого взгляда, чего б там ни пел Сашка Сверчков, с того дня, когда мы с Воловенко рассматривали синьки в правлении колхоза.
Неожиданно из черноты вынырнула желтая звездчатая точка. Я сразу сообразил, что это прожектор. Я поднялся и хотел затоптать костер, но под руку попал кусок жести, и я накрыл им огонь.
Желтое пятно близилось, и наконец луч от него достиг берега, ощупал кромку, косо ударив в дверной проем. Луч пополз дальше, по дуге, под мерное баханье мотора; затем он беззвучно потух — отсветом упал на море и утонул в нем. Опасность быть обнаруженными бросила нас друг к другу в объятия, и до самой зари мы не разомкнули их, так и не подумав о более удобной постели, так и не возобновив прервавшегося разговора, так и не вспомнив про тайну, которой хотела поделиться Елена.
22
Спали мы или нет — кто знает. Но мы не слышали ни крика встрепенувшихся чаек, ни рокота остывших за ночь волн, ни шума прилетевшего с Корсак-могилы ветра, и только какой-то внутренний толчок заставил нас очнуться, когда клубящийся над морем туман начал оседать и рассеиваться в стороны, тронутый резкими бликами взошедшего солнца.
Битый час мы прождали Карнауха на промплощадке. Рабочие, не отвечая на наши вопросы, наращивали штангу, мучаясь опять с той же переходной муфтой, что и вчера.
— Придется идти к Костакису, — сказала Елена. — Может, Федор еще спит?
Я пожал плечами. Я был не в состоянии вернуться к действительности, и времяпрепровождение Карнауха меня совершенно не занимало. Я был во власти иных переживаний. Все прошлое — до командировки — казалось мне далеким, незначительным, почти игрушечным. А лейтенант из Свердловска вырос, наоборот, в исполина. Хотя я не склонен к мистике, он появлялся то справа, то слева от меня, но как только я всматривался в него попристальнее, он исчезал. Я успел, однако, обратить внимание на его черные петлицы.
Елена взяла меня под руку.
Мы прошли половину пути к желтому дому Коста-киса.
— Он связист? — спросил я.
Елена кивнула. Моя догадливость не поразила ее.
— Он много хорошего сделал для меня. Он мне очень помог, — и Елена теснее прижалась к моему плечу своим.
Мы медленно брели по пыльной, корявой дороге, и я ничего не видел вокруг, кроме лейтенанта, своей плывущей синей тени и своих пыльных ботинок, зашнурованных торопливо, через дырочку. Ну и пусть он хороший, мелочно думал я. Лейтенант не бог весть какой чин. Мне получить звание лейтенанта — легче плюнуть.
— В чем тебе надо было помогать? — ревниво спросил я.
— О, во многом, во многом. Я с ним познакомилась на танцах, когда поступила в техникум. Как раз в ту осень.
Ну и черт с ним, с этим лейтенантом из Свердловска. Не желаю, не хочу — беспорядочно металось у меня в голове. Пусть я плохой, а он хороший, — и я попытался высвободить руку, но Елена будто не заметила моего движения. Я парил в поднебесье, в своих мечтах, сводя там счеты с лейтенантом, унижая его и расправляясь с ним, — но вдруг слова Елены столкнули меня с высоты и больно ударили о землю.
— Директор нашего детдома после дня рождения— я собиралась как раз на второй курс техникума поступать — вызвал меня в кабинет и сказал: твоя мама жива, здорова, хочет написать тебе. Она сидела в тюрьме за воровство. Понимаешь? Теперь ее отпустили на поселение. А тебя воспитал я и советская власть. Иди и решай. Можешь с ней переписываться, позднее и поехать, когда паспорт получишь. Я ушам своим не поверила: какое воровство? Мне раньше говорили, что мама пропала без вести. Я чуяла, что в моей истории не все ладно. Неллю, подружку, в семью взяли, Катьку, Валю. Даже Фаину. С ТБЦ. А меня нет. Никто даже в щелочку не осматривал. Ты ходишь в парикмахерскую?
— В парикмахерскую? — удивился я и провел ладонью по своей уродливой прическе, которая доставляла мне массу страданий нелепым для моего длинного лица фасоном.
Что за вопрос? Конечно, я стригусь в парикмахерской. Охватило ощущение нереальности, призрачности происходящего. Лейтенант из Свердловска, мать-воровка — сорока-воровка, парикмахерская. Это сон или жизнь?
— Так вот, там, в парикмахерской, работала косметичкой. Мы родом из Донбасса. Из Сталино. А знаешь, что такое для маленького города парикмахерская, а особенно женский салон?..
Косметички. Космы, косметички. Не очень приятные — парикмахерские — созвучия.
— Никогда не слыхал про косметичек. Слово какое выцарапала. Мне и в книгах ни разу не попадалось, а прочел я на своем веку немало.
— Немало! Дурачок, а туда же — хвастаешь. Косметички на женщин красоту наводят, а ты стрижешься в мужских залах. После разговора с Егорычем я сама побежала в салон. Шелушат там, отбеливают. У некоторых девушек прыщи или пятна с кожи ничем свести нельзя. Ни ртутью, ни серой, ни переливание крови не помогает, ни таблетки. У нас в техникуме одну девчонку из петли вынули. Валька Безменов — учился на третьем курсе такой интересный парень — возьми да скажи ей: «С тобой целоваться противно — ты прыщавая». Она туда, сюда, от косметички к врачу — и в петлю. Ну и в салоны запись на полгода. У девчоночек кожа молодая, отшелушить вроде пара пустяков. А получается не всегда. Тогда они крем предлагают особый, только у них-де есть — нигде в целом мире, окромя города Парижа. В секрете рецепт держат. Баночку, однако, свою тащи. Со стеклотарой у них туго. В баночку наложат, вроде полная, а дома — к вечеру — и опадает. Они крем стеклянной лопаточкой вспушат, чтоб больше получалось, — и обманывают. Приличных денег эта малость стоит. С фармацевтами договариваются. Эмульсии разные и основы на складах воруют. Мне девчонки из школы медсестер объясняли. А иногда и просто в галантерее крем купят, подобьют чего для цвету — и смеются. Ловко! Для трудовых резервов. А девчоночке, зелененькой, в общаге по ночам о красоте мечтается. Так красоты хочется, как умирающему дышать. До смерти! Ну и валом валят. Анна Ивановна, Клара Борисовна, Милица Генриховна… Заигрывают с ними, взятки дают. Я все разузнала. Все! Мою мать Анной Ивановной зовут. Красивая она. Раньше, до войны, долгие сроки клеили. Особенно если групповое дело.