— Не-е-ет, упаси бог. Я городских не хаю. Но в городе коробка эта кирпичная, трамвай да станок дисциплинируют, а в селе — что? Совесть, любовь к земле родной.
— Что ж, в городе рабочий своего завода не любит?
— Не так, не так ты меня понимаешь, Александр Константинович. В городе есть жестокий термин — текучесть кадров. У нас если текучесть начнется — ложись и помирай. И тебе голодно, и сам с языком на плече. Вот тут-то совесть и выступает во всей своей стальной необходимости.
— Ха-ха-ох-ох… — засмеялся Воловенко. — Бедолаге Федору туго приходилось. Нас четверо, а он один напротив тебя. Ты, почитай, любого заморочишь.
— Ну тогда выпьем, ребята, — поднял стакан Цюрюпкин, — Федька вламывал, не жалился. Тс… с… с… Идея моя заключена в том, чтоб село наше — сиречь деревню российскую и там любую братскую — узбекскую, допустим, или казахскую — похерить к чертям собачьим. Саклю, аул, кишлак — все похерить.
— Да ну! — воскликнул Воловенко. — Моментально и похерить? А где брать хлеб, свеклу, капусту?..
— А морковку? — поддакнул я начальнику.
Морковка мне не давала покоя с первого дня самостоятельной жизни.
— Не слушай его, товарищ Воловенко, — возмутился Муранов, хлопая единственным кулаком по столу. — Он брешет, он темнит, из вас сведения намерен вымантачить. Он жигарь на целую степь известный. Ему бюро тысячу раз указывало.
— Мо-о-лчать! — глухо протянул Цюрюпкин. — Имей в виду, и все! Они специалисты приезжие, авось столичную новость сбрехнут.
— Что касается деревни, то на ей Русь стояла, стоит и стоять будет, — неожиданно пресек беседу Дежурив, сглатывая содержимое стакана. — В деревне ее крепость и есть.
Теперь у Дежурина не булькало, или я оглох? В меня Костакис стрелял или не в меня? Я парень мировой, выпить способный бочку, тружусь — не хуже любого. Ладони в лопнувших болезненно белых волдырях Поглядели бы на меня мама, Чурилкин, Вильям Раскатов и одноклассники…
— Ты, Петрович, закрой шлямбур, — голос Цюрюпкина накатывал издалека. — Имей в виду, но молчи. Я своей идее простор даю. А ты нишкни.
Любопытно, что есть шлямбур? Что-нибудь вроде тамбура? Глупо, очень глупо. Нет, шлямбур, кажется, вроде бурава, а не тамбура.
— Ладно, Матвей Григорьевич, молчу.
— Село побоку. Заместо его из железобетона и стекла комбинат. Ну, железобетона, положим, нет и стекла пока тоже. Арматуры нет. Тогда из кирпичей. Именуется моя знаменитая идея — агрогород. Агротехнический город.
— Фу, петляло! — с облегчением выдохнул Муранов. — Не твоя то идея.
— Да не ершись ты, Муранов, не закручивай гайки. Мы люди здесь все свои, люди мы партийные, сознательные, и комсомольцы среди нас есть, — мы проблему обмозговываем, советуемся, выпиваем, все честь по чести. — И Воловенко отодвинул тарелку с сиротливо лежащим вареником. — Ну, ну, завлекательно излагаешь, Цюрюпкин…
— Выговор — юрунда. У меня три выговора, и ничего — дышу. Журавлев мне руку жмет со всем уважением. На областные смотры меня приглашают. Депутат я областного Совета и прочее, и прочее, и прочее. Мало ли кому выговора-то влепляют?! Я уверен, будущая планета — сплошной город. А в городе том сплошные городские удобства и кругом культура. Шаг ступнешь — и культура, второй — и образование! Мне статистики из райплана описывали.
.— А деревню куда ж ты деваешь? — подозрительно поинтересовался Муранов.
— Никуда не деваю: сничтожу…
— Ах, вот ты какой! Вон ты куда гнешь! — взревел Муранов. — Вот ты куда поворачиваешь!
Вспомнив знакомство с ним, я предположил, что он берет маленький реванш за историю с газетами.
— Никуда я не поворачиваю, а вперед иду быстрым шагом, — огрызнулся Цюрюпкин. — Ты — сколько раз замечал — як китель наденешь, так чисто боцман гавкаешь.
Муранов не ответил, но и не обиделся, а лишь пригладил пятерней волосы и застегнул синий китель на груди.
— Марсианская это идея, Цюрюпкин, марсианская. Агрогород никому не нужен, пустая чехарда названиями. Город есть город. Село есть село. И точка. Но огромным индустриальным агротехническим комплексам пора давать дорогу, и стройматериалы для них — позарез необходимы крестьянам. Сотрясающая у тебя бражка, Цюрюпкин, — похвалил самогон Воловенко.
— Почему марсианская, почему марсианская? — заторопился Цюрюпкин, чуть ли не подпрыгивая на стуле. — Ты разберись, ты разберись, я еще налью. Ты специалист технический. У нас не очень-то в районе соображают, потому что под углом планового зерна рассматривают, а тут шире требуется — под углом будущего прекрасного жилья. Селу — крест с бомбошкой. Имей в виду, и все! Хана ему, селу, хана, ей-богу. От ты еще заплачешь по Матвею Цюрюпкину — скоро мужиков отсюдова выдует под глянец. Одни механизаторы с моторами заворчат. А земле мужик и без механизма годится. Образования не отрицаю, но и без образования — ладно. Земле любовь нужна, а любовь образованием не достанешь…
Мысль не оригинальная, но — в яблочко. Нет, образованием любви не достанешь. Ах, Цюрюпкин, жох мужик. Что ни слово, то — в яблочко.
— Кончать с им, то исть с селом, и на комфортабельное удобство на городское повсеместно стрелку переводить — ось генеральный путь развития селянского життя, — заключил Цюрюпкин с грустью и без видимой связи с предыдущим сказал: — Мне иногда бабой жать выгоднее, чем комбайном.
Бабой жать! Каково?!
— Как это — бабой? — удивился Воловенко. — Что, в МТС комбайнов мало?
— Да так — вручную. Ей, бабе то исть, запасной детали не требуется. Серп в зубы — и пошел. Святая истина.
— Не жигарь, Матвей. Тебе райплан на кирпич разнарядку — и не шелохнись. Сам райком следил, по неделям расписывал. В Кравцово — на, нам дулю. Ты же клуб и школу выкручивал, ферму для Поли показательную, с животноводством поперек Кролевцу носился. Я тебя давно исследовал — вот откель у тебя завихрение, что называется — загиб, — веско объяснил Муранов подоплеку цюрюпкинских речей.
Синий китель перевернул его на сто восемьдесят градусов, добавил солидности и даже какой-то, впрочем, вполне заслуженной, правоты. А я ничего не знал ни об агрогородах, ни о генеральном пути развития селянского життя, ни о причинах завихрения у Цюрюпкина, но я понял одно: сколько у колхозников стройматериалов откачать в город надо, чтоб он — коренной степняк — собственное свое село похерить вознамерился?
— Ага, — междометие принадлежало Воловенко, — ты, Цюрюпкин, хозяин добрый. Однако удобства удобствами, но суть-то селянская, по-твоему, обязана исчезнуть али нет?
— Какая же в ем особая суть? — с иронией поинтересовался Муранов. — Сразу квалифицирую — из города ты. И ты из города, — он ткнул в меня локтем: от его тычка я еле усидел. — Приезжих обязательно в восторг ударяет — инспекторш наробраза там всяких или врачих, а то бери выше — агрономов из области. Какой воздух у вас, как здесь вольготно! Вот и вся суть. А я понимаю так: учись, трудись, культуру внедряй — что в городе, что в селе. И ты, Матвей, села не трожь, нету в ем никакой особой сути, окромя способа производства.
— Не-е-ет, тут ты хомутнул, тут ты хомутнул, Муранов, имей в виду, и все! Ты хоть и партийный, но вполне рядовой. Из окопа выглядываешь да равнение держишь. Я с облака фотографирую. Кровью чую, потому как село — это именно я. Есть в ем большая суть и большая психология. Его менять немедля по всем статьям. Иначе плохо — до невозможности — нам будет. На долгие веки. Когда кофты в Кравцово выкидывают, на фермах девок не удержишь — корова слизнула. Скоко можно удерживать?
— Скоко желаешь, — усмехнулся Муранов, — но не об том крик. Поднимать село надо, а не менять. Укрупнять его, укреплять. Правильно Петрович мыслит — оно было, есть и будет. Село — это не ты, Матвей. Русь…
— Нет, я, — упрямо перебил его Цюрюпкин, вставая со стула и даже наливаясь кровью. — Я! Русь! Русь! Русь — это не Мурманск да Воронеж, Русь — не Тамбов с Вяткой! Русь, братцы вы мои суслики, огромна и неизмерима, и никому ее не охватить. Это государство историческое, а не географическое, пусть Русь и одной Москвой дышит, одним огромным легким…
— Ври, да не завирайся, — оборвал его Муранов. — У нас Союз, а не Русь. У нас и Баку есть, и Ташкент!