Бабушка с подслеповатыми глазами, чистенькая и опрятно одетая, торопливо рассказывает о грехах своей жизни. Видно, на пороге небытия ей надо хоть с кем-то поделиться своей неизжитой болью. При этом ее склонившаяся голова трясется в такт словам:
— Сразу после войны родила я сыночка. И уже потом, после родов, мне сказали, что младенчик умер. Но тело его мне не выдали. На него, мол, страшно глядеть… Я спросила у акушерки: а где он лежит? Она мне сказала: вон там. Я подошла. А там другой. Ну, я и ушла. Не стала больше узнавать, что да как. Такие мы были тогда. Забитые. Это сейчас все стали умные и настойчивые. А теперь вот я думаю, что его украли у меня. Мою кровиночку. И сейчас он где-то живет. И не знает даже, кто его родители…
Иеромонах, что в переводе с греческого значит «священник-монах», делает свою работу — накрывает ее голову епитрахилью, читает молитву, отпускающую бабульке ее невольный грех.
«И есть ли тут грех?» — думает он. Но произносит привычно:
— Господь и Бог наш Иисус Христос, благодатию и щедротами Своего человеколюбия, да простит ти, чадо Антония, вся согрешения твоя, и аз, недостойный иерей, властию Его, мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь!
Прочитал. Осенил ее крестным знамением. «Пусть идет спокойно. Наверное, скоро ей предстоит встать перед Господом», — думает он, ожидая следующего исповедующегося.
Еще одна женщина. Их всегда больше во много раз, чем мужчин. Бабуля. Толстая, рыхлая. Ноги отечны. Тоже вспоминает свою жизнь. Но по-другому:
— Я была в детстве инвалидом — руки не работали. Соседние дети надо мною издевались. Вы же знаете, дети, они, как бы это сказать, невинно жестокие. Они даже не понимают часто, что делают и говорят. Потом инвалидность моя ушла. Я поправилась. Было это лет пятьдесят назад. Годы прошли, дети выросли. И в семье этих выросших уже детей дочка сошла с ума. И меня охватило чувство такой радостной мести. Вот, мол, вам за все! Господь вас наказал. Я думала много раз над этим. И думаю, что это грех. И он вошел в меня. Прости меня, Господи…
Мужчина. Старенький, понурый, но еще крепкий. «Наверное, будет каяться в пьянстве». Ан нет. По другому поводу пришел:
— Тоскую я очень. Сын умер. И было ему двадцать пять лет. Как кого-то похожего на него увижу на улице, так сердце встрепенется, забьется. Даже руки начинают дрожать. Была у него язва желудка. Пошел он в армию. Там запустили. Переросло… Умер от рака желудка…
Опять женщина. Лет сорок — сорок пять. Лицо, ничего не выражающее. Как будто погружена сама в себя. Говорит монотонно, как сомнамбула. Не жалуясь, не осуждая никого. Но так, что самого отца Анатолия от ее рассказа потряхивает:
— Сосед меня взял насильно. Снасильничал надо мною прямо в огороде… Сначала бил. Потом повалил…
Его трясет от возмущения таким беспределом. По-хорошему ему надо эту информацию передать в органы. Но нельзя. Тайна исповеди. И он может только дать ей совет. Да ведь она в нем не нуждается. Позорище ей не нужно. Ну а вот кому рассказать, как не монаху? Обязан молчать.
Отец Анатолий выслушивает ее исповедь, не задавая лишних вопросов. Он не из тех страстолюбцев, что не так давно появились в церкви.
Есть такие, которые выдумывают так называемые генеральные исповеди и принуждают кающихся вспоминать самые невероятные грехи — как мысленные, так и плотские. Да, бывает, такие ставят наводящие вопросы, что бедные женщины сгорают от стыда. Потому что они даже и не знают о таких вещах, которые открывает им чернец. А сами исповедники, сладострастно копаясь в чужом грязном белье, испытывают, наверное, какое-то огромное удовольствие. Или, как бы это выразиться, сладострастие. Есть такие и у них в маленьком монастыре, где он теперь обитает.
Много лет прошло уже с тех пор, как майор Анатолий Казаков стал зваться просто отцом Анатолием. У монашествующих — фамилий нет. Начинал он свою церковную жизнь в знаменитой Псково-Печерской обители. Кажется, давным-давно он переступил порог того знаменитого места в надежде завязать со своим недугом и обрести наконец душевное успокоение в монастырских стенах. А теперь вот здесь. Но, видно, правду говорят. Куда бы ты ни пришел, в какую бы скорлупу ни спрятался, от себя не уйдешь. И все свои грехи и страсти принесешь с собою. Так и он. Пьянство он преодолел. Давно уже хмельного в рот не берет. Но вот женщины… Ох, эти женщины… Нет, он так себе ничего не позволяет. Но каждую ночь посещают они его в горячих и горячечных монастырских снах. Бабы эти.