В Таганроге отцы были встречены на вокзале лицами духовными и светскими. Еще бы! В телеграмме о приезде имелись пугающие слова: «По указанию обер-прокурора святейшего синода». Из встретивших надо упомянуть преподавателя слова божья в мужской гимназии протоиерея Стефана Стефановского, ярого черносотенца, и протоиерея Баландина, сбросившего потом, в 1905 году, свой сан. Из властей был полицмейстер Джапаридзе, высокий старик с седыми баками, как у царя Александра Второго, и член городской управы Платонов, промотавшийся помещик. Примечателен он был только своей дочерью — красавицей Ариадной.
Поезд замер, из вагона первого класса вышли две рясы, черная и белая. В руках у чернорясника был изящный дамский чемоданчик — несессер, у отца Евгения — большой набитый портфель. Встречавшие попытались подойти под благословение, но приезжие сделали вид, что они этого не замечают. Белая шелковая ряса отлично сидела на высоком и статном священнике. Несмотря на бороду, было в его лице что-то актерское. Поверх рясы на серебряной цепочке висел тяжелый серебряный крест.
Иеромонах в черной, тоже шелковой, рясе, в черном клобуке, с загорелым лицом, точно он приехал не из Петербурга, а из Крыма, привлек всеобщее внимание. О нем уже шла слава как о церковном ораторе и будущем епископе. Он ступил на дебаркадер первым и, выслушав представляющихся, обратился к священнику Баландину неласковым тоном:
— Это вы, батюшка, возглавляли комиссию по проверке святости усопшего Павла?
Баландин, средних лет священник, с несколько вялым лицом, вспыхнул и ответил так громко, что все на него посмотрели:
— Да, именно я!
Гермоген, уже не обращая на него внимания, шагнул вперед, заставляя и отца Евгения двинуться с места. Полицмейстер, привычно придерживая шашку, почтительно догнал иеромонаха, как бы признавая в нем старшего, и доложил:
— Коляска в вашем распоряжении!
Отец Евгений промолчал, а Гермоген отрывисто сказал, точно выругался:
— Спаси вас господи!
В доме Марии Величко Гермоген вел себя по-хозяйски. Задавая вдове вопросы, резко обрывал ее, когда она вдавалась в ненужные подробности. Отец Евгений больше молчал, и иеромонах стал все чаще с беспокойством посматривать в его сторону.
— Святой жизни был муженек, истинное слово, святой! — суетилась пожилая женщина с несколько странными для ее лет манерами, видимо сохранившимися от былой профессии: предложив гостям выпить с дороги, сама опрокинула в рот стакан водки, закусив соленым сухариком; как-то не к месту подмигивала и даже подталкивала в бок то Гермогена, то протоиерея локтем, как бы заигрывая; вдруг начинала говорить блатным языком. Левое крыло ее носа было изъедено застарелой болезнью и заклеено пластырем.
— Муженек? — ехидно переспросил Гермоген, — а разве вы были замужем за Павлом?
— Марухой у него была, — откровенно и уже немного пьяно засмеялась хозяйка, — ну и что? Не я в святые лезу, это он святым был!
— Землицей с его могилы торгуете? — вдруг спросил отец Евгений. Это была его первая фраза. Гермоген с неудовольствием взглянул на него, но промолчал. Вдовица заплакала:
— Зачем вы, отец, так сурово?
Она его называла отцом, хотя годилась ему в матери. Впрочем, годилась ли она с ее повадками кому бы то ни было в матери?..
Отец Стефан Стефановский участвовал в комиссии Баландина и дал свою подпись под заключением об отсутствии каких бы то ни было данных для признания давно умершего пьянчужки Павла Стажкова святым. Священник Баландин председательствовал в комиссии по той причине, что был пограмотнее: он единственный среди местных попов кончил духовную академию, а остальные, в том числе и Стефановский, с превеликим трудом закончили всего лишь семинарию.
Попы не любили Баландина. Их раздражало его воздержание от вина, его язык интеллигента, его вежливость, которую они считали высокомерием. Даже его внешность — аккуратно подстриженная белокурая борода, золотые очки — казалась отцам протопопам чем-то «неправославным» и во всяком случае не священническим. Да и по всему было видно, что святости Павла он не признает отнюдь не по коллегиальным соображениям невыгодности для священников Таганрога появления нового святого, а по глупейшим, с их точки зрения, соображениям «неправдивости».
— Этак он и до основ нашей веры доберется, — шипел отец Стефан Стефановский на ухо настоятелю собора — маленькому старичку отцу Агафангелу. — «Неправдиво!» Так он дойдет и до непорочного зачатия, тоже, мол, неправдиво!
Однако подпись под актом комиссии учинили все, и Стефановский, и отец Агафангел, и, конечно, Баландин. Все считали, что ловко использовали грамотность этого «задаваки», а сам Баландин в душе радовался, что отцы протопопы оказались такими покладистыми. Наивность, студенческая наивность осталась, видимо, навсегда в этом добродушном интеллигенте!
Теперь ему надо было дать ответ прибывшим из Петербурга «чиновникам», как он в душе называл посланцев синода. Он этого не боялся. Ему казалось, что дело само по себе ясно. А вот отец Стефановский — тот и впрямь был обеспокоен. Он-то знал, сколь изменчивы настроения начальства и сколь зависимы подчиненные от этих настроений. Хорошо или плохо сделал он, старый опытный человек, участвуя в этом проклятом обследовании могилы Павла? Хорошо или плохо, с точки зрения прибывших начальников? Вот что важно! Чувствуя сердечное беспокойство, отец Стефан и поспешил встретить Гермогена и Евгения, но, конечно, ничего от них на вокзале узнать не смог, да по робости и не пытался. Ткнулся было он в дом Величко, но не пустила его Мария, шепнула с порога: «Сидят стро-огие! И не пытайтесь, батюшка, в разговор с ними вступать, сейчас же запутают!»
Священник все же спросил старуху, как оно там насчет могилки Павла, не ругаются приезжие? Но вдовица лишь повела накрашенными бровями: не знаю, мол. И весьма невежливо захлопнула дверь перед носом святого отца. Побрел Стефановский восвояси, жарко в душе понося вдовицу и припоминая весьма прискорбные случаи из своей собственной жизни, связанные с былой профессией вдовицы.
Нет, не со Стефановским возжелали побеседовать приезжие, а с Баландиным. Послали за ним дежурившую у двери коляску, и вскоре сидел Баландин в «зале» дома Величко, то есть в комнате, предназначенной для приема гостей и называемой в провинции «зал» или даже «зало». Гнутые стулья по стенам, в углу гарнитур гостиной мебели: овальный столик на львиных подагрических лапах, три обитых плюшем кресла. Окна небольшие, дающие мало света. Баландин сидел, слегка прислонившись к спинке кресла, а петербуржцы — один, Гермогён, развалясь, а второй, Евгений, нога на ногу, даром что в рясе! «Если бы не борода, — подумал Баландин, искоса поглядев на него, — совсем бы католический монах: поджатые губы, заглядывающие в душу глаза, холодные, неприветливые…»
— Нуте-с, — несколько нетерпеливо прервал молчание Гермогён, — не имеете ли вы, отец Александр, что прибавить к вашему акту?
— Имею, — спокойно семинарским баском ответил Баландин. — Не хотел я описывать некоторые случаи, уж очень неблагоприятные… Была тут некая Серебрянская, жена чиновника, нервнобольная…
Баландин огляделся по сторонам и покосился на запертую дверь, за которой, по всей вероятности, подслушивала хозяйка. Он понизил голос почти до шепота:
— Лечилась Серебрянская у госпожи Величко. Та одевала ее в халат покойного Павла, а на ночь клала спать на мраморной могильной плите. Что ж, вскоре заболела Серебрянская туберкулезом и скончалась.
— Единичный ли то был факт? — спросил чуть оживившийся отец Евгений.
— Отнюдь! — ответил Баландин. — Такая же судьба постигла и шестнадцатилетнюю Евдокию Ревенко, она скончалась от чрезмерного увлечения принятием внутрь землицы. Также жена рабочего Шамко. Есть и другие сходные случаи. Угодно, чтобы я огласил?
— Довольно, — с явным неудовольствием сказал Гермоген.
— В самом деле, довольно, — с некоторым ехидством в голосе, но с приятным выражением лица подтвердил и отец Евгений.
Баландин был отпущен, на обратный путь экипаж ему не дали, и он ушел пешком.