— Рэндалл заставлял меня часами стоять носом к двери. Я не имею в виду, что это казалось часами - я смотрела, как идет время на часах. Если я раздражала его, если я была слишком громкой, если я говорила с ним в ответ - а говорить в ответ означало просто отвечать так, как ему не нравилось, - то это был час против двери. Если я шевелилась хоть на секунду, если у меня начинался зуд или просто кружилась голова, час начинался снова. Никакой еды. Никаких напитков. Никаких походов в туалет.
— Пока я стояла там, я слышала, как мама поет во всем доме. На кухне, наверху, на заднем дворе...
— Проходило два-три часа, и я слышала, как ее голос разносится по воздуху, совершенно довольный. Она пела не для меня, не для того, чтобы я почувствовала себя лучше. Она вообще забывала, что я стою внизу, что у меня трясутся ноги, что я пытаюсь не описаться и не сдвинуть нос на миллиметр от двери, чтобы час не начался снова.
Мара оглядывается на скамейку в парке, бледные губы поджаты.
— То, что она мне говорила. Всегда таким мягким, сладким голосом... Она отравила его, как отравляет все. Я больше не могу слушать маму даже в кино. От этого мне хочется блевать.
Мы идем к пристани. Я могу видеть все до самой воды. Солнце пробивается над заливом, пылает над дорогой, сверкает на хромированных бамперах припаркованных машин, пламенеет на стеклах окон.
Оно горит на коже Мары, в крошечных нитях волос, которые парят над остальными.
Печаль на ее лице не соответствует ее красоте в этот момент.
И мое отвращение к ее матери не соответствует тому, что я чувствую в своей груди. Я привык к гневу и отвращению. Эмоция, охватившая меня, - нечто иное. Жар в легких, жжение в глазах... желание крепче сжать ее руку в своей.
Я не знаю, как это назвать. Я никогда не чувствовал этого раньше.
Я смотрю на Мару и не знаю, что сказать.
Но губы все равно складываются в слова.
— Мне жаль.
Это пугает ее не меньше, чем меня.
Она поворачивается ко мне лицом и роняет мою руку.
— Что ты имеешь в виду?
— Я просто... Мне очень жаль.
Она медленно качает головой, губы раздвинуты, брови приподняты.
— Ты удивляешь меня, Коул.
Я тоже удивлен.
Удивлен тем, как звучит мое имя на ее губах. Как оно звенит, словно колокольчик, четко и верно.
Она встает на цыпочки и тянется ко мне, чтобы поцеловать. Мягко и медленно.
Между нами теплее, чем восходящее солнце.
24
Мара
Сегодня мне придется работать допоздна в « Zam Zam».
Я знаю, что буду измотана. Я провожу долгие часы в студии, погрузившись в свою последнюю картину.
Коул приходит посмотреть на нее ранним вечером.
Картина написана в глубоких тенистых тонах - уголь, мерло и гранат. Фигура чудовищна: сверкающие крылья, похожие на крылья летучей мыши, и толстый чешуйчатый мускулистый хвост. Но его лицо прекрасно - темный ангел, падший от благодати.
Коул долго стоит перед холстом, на его губах играет намек на улыбку.
— Ну что? — говорю я, не в силах больше терпеть. — Что скажешь?
— Кьяроскуро - это мастерство, — говорит он. — Это напоминает мне Караваджо.
— Юдифь, обезглавливающая Олоферна, - одна из моих любимых картин, — говорю я, стараясь скрыть, как меня радует его комплимент.
— Мне больше нравится «Давид с головой Голиафа», — говорит он.
— Ты ведь знаешь, что это автопортрет, не так ли? — говорю я ему. — Караваджо использовал свое собственное лицо в качестве модели для отрубленной головы Голиафа.
— Да. А его любовник был моделью для Давида.
— Может, они в то время ссорились, — смеюсь я.
Коул смотрит на меня темным, твердым взглядом. — Или он знал, что любовь опасна по своей природе.
Я смешиваю на палитре белый и дробную порцию черного. — Ты действительно так думаешь?
— Все эмоции опасны. Особенно когда они связаны с другими людьми.
Я макаю кисть в свежую краску, не глядя на него. Мое сердце и так быстро бьется, а смотреть на лицо Коула и одновременно строить связные предложения просто невозможно.
— Ты всегда был таким? — говорю я.
— Каким?
Он знает, что я имею в виду, но заставляет меня произнести это вслух. Он знает, что не может обмануть меня так же легко, как других людей, и это его раздражает.
Он хочет точно знать, что я могу видеть, а что нет. Наверное, чтобы научиться обманывать меня лучше.
— Холодный, — говорю я. — Расчетливый. Равнодушный.
Теперь я смотрю на него, потому что хочу увидеть, признает ли он это.
— Да, — говорит он, не моргая, не стыдясь. — Я всегда был таким.
Я мажу краску на хвосте моего демона, подчеркивая чешуйки. Я чувствую, как Коул вышагивает позади меня, хотя на самом деле не слышу его легких шагов по деревянным доскам. Он тревожно тих. Это нервирует меня, когда я не вижу, где он находится в комнате. Но еще хуже пытаться говорить, когда меня сверлит этот горящий черный взгляд.