Он делает паузу, чтобы прижать палец к телефону, переключая песню.
Смена настроения бьет меня как пощечина.
Это не мягкая, плавная баллада.
Новый ритм - ровный, настойчивый. Вступает голос, молодой и обманчиво невинный, но с нотками угрозы.
— Повтори, пожалуйста.
Bad Things - Cults
Мышцы напрягаются, я стискиваю зубы.
Коул забирается на стол, усаживаясь на заднюю поверхность моих бедер. Он тяжелый. Я вспоминаю, какой он высокий, какой сильный. Как легко он мог бы одолеть меня, даже если бы я не была привязана.
Каждый раз, когда он смещается, его пульсирующий член проносится надо мной, касаясь моих бедер, моей задницы, как щупальце, как таран, проверяющий на слабость.
Может быть, он знает, что мое сердце бьется слишком быстро, потому что он начинает массировать мою спину длинными, медленными движениями, успокаивая меня.
Он играет с моим телом, как с инструментом, кажется, лучше меня понимая, какие места напряжены, какие болят. Я никогда не чувствовала, чтобы такие сильные руки обхватывали меня, манипулировали мной. Это ужасает. Я полностью в его власти.
Я никогда не позволяла мужчинам связывать себя добровольно, я никому не доверяла настолько.
Теперь я отдала себя под контроль самого страшного человека, которого когда-либо встречала. Это самоубийственно. Его руки разминают мои мышцы, словно он разминает плоть. Готовит ее к закланию.
Наклонившись надо мной и прижав меня своим весом, Коул бормочет, — Тебя когда-нибудь раньше шлепали?.
Я потею. Корчусь. Понимая, насколько тонка грань между нервами и истерикой.
— Нет, — говорю я. — И не хочу.
Коул испускает вздох разочарования.
— Не лги мне, Мара. Я ненавижу, когда ты лжешь.
Он садится, его рука уходит с моей спины, а затем возвращается к моей заднице с резким шлепком. Удар пронзает мою плоть, резкий и корректирующий. Я вздрагиваю, зажатая металлическими кольцами вокруг запястий и лодыжек.
— Не надо! — кричу я, паника поднимается в моей груди. — Я же сказала, я это ненавижу.
— Как ты можешь ненавидеть это, если никогда не испытывала? — говорит Коул, снова сильно опуская руку в то же самое место.
УДАР!
Он не сдерживается. Удары жесткие и жестокие. Моя плоть горит в форме отпечатка его руки.
Меня наполняет толстое, корчащееся чувство стыда. Мои щеки горячие, как моя задница, и мне приходится моргать, чтобы сдержать слезы, которые грозят упасть.
— Хорошо! — плачу я. — Меня отшлепали. Это то, что ты хочешь услышать?
ШЛЕП!
Он шлепает меня по другой стороне, еще сильнее. Я подпрыгиваю, потому что не ожидала этого, потому что думала, что он ударит только по одной стороне.
— Я уже знаю это, — говорит он своим низким, опасным голосом. — Это, черт возьми, очевидно.
УДАР!
Он снова бьет меня по левой стороне, от чего вся щека покрывается рябью, а по спине пробегают разряды.
Коул силен, и пощечины получаются жесткими. Это очень больно, особенно когда он бьет по одной и той же стороне два раза подряд. Я начинаю тереться о вибратор, отчаянно желая получить хоть немного удовольствия, чтобы смягчить боль.
— Пожалуйста, — кричу я, мой голос звучит по-детски жалко.
— Расскажи мне, как он тебя отшлепал, — требует Коул.
Теперь я плачу. Слезы беззвучны, но я чувствую, как они текут по щекам и падают на стол.
ШЛЕП!
ШЛЕП!
ШЛЕП! ШЛЕП!
Он не собирается останавливаться. Пока я не скажу ему то, что он хочет знать.
Я всхлипываю, зажмурив глаза, признаваясь в том, о чем никогда не говорила ни одной человеческой душе.
— Он заставлял меня надевать школьную форму. Клетчатую юбку, рубашку и носки. Никакого нижнего белья. Потом он заставлял меня лечь к нему на колени, задирал юбку до пояса и сильно шлепал меня.
Я чувствую, как Коул замирает на мне, впитывая эту информацию, о которой он уже подозревал.
— Сколько тебе было лет?
— Семь, когда это началось. Тринадцать, когда он перестал.
— Почему он остановился?
— Учитель увидел синяки, когда я переодевалась для занятий физкультурой. Я пыталась спрятаться в туалете, чтобы переодеться, но в тот день он был переполнен, и она заставила меня переодеться на открытом воздухе.
Коул на мгновение умолкает. Затем он спрашивает: — Он прикасался к тебе?
Мой желудок сжимается, да так сильно, что мне приходится сглатывать желчь, поднимающуюся в горле.
— Смысл был не в том, чтобы прикоснуться ко мне. Он хотел, чтобы я заплакала.
Еще одна пауза.
— И ты заплакала?
Это та часть, которая позорит меня больше всего на свете. То, в чем я больше всего не хочу признаваться.