Моё знакомство с Эткиндом началось во время дела Бродского. Перед отправкой на Запад стенограммы Вигдоровой он попросил меня и Бориса Вахтина как свидетелей, присутствовавших в зале суда, письменно подтвердить верность этих записей. Мы с симпатией относились друг к другу, но общение, по большей части, сводилось к случайным встречам в Союзе писателей. Годы 1971-73 я провёл в Москве и деревне, так что практически не принимал никакого участия в собирании стихов Бродского, осуществлявшегося Марамзиным и другими нашими общими друзьями: Борисом Вахтиным, Яковом Виньковецким, Яковом Гординым, Львом Лосевым, Михаилом Мейлахом, Людмилой Штерн и другими. Я даже не смог проститься с Бродским, когда его внезапно вынудили к эмиграции в июне 1972 года. Тем не менее, обыск у Марамзина (1 апреля, 1974) и последовавший за ним арест в июле — это уже было так близко ко мне, что пришлось срочно унести из дома и перепрятать часть моей подпольной библиотеки.
По возвращении из Чехословакии в сентябре 1974 друзья быстро ввели меня в курс событий, «обрисовали положение дел на фронте».
Во время апрельских обысков у Михаила Хейфеца обнаружили написанное им предисловие к самиздатскому собранию Бродского. На этом предисловии оказались пометки, сделанные читавшим его Эткиндом, — факт «хранения и распространения антисоветских материалов» налицо.
Следствие по делу Хейфеца тянулось пять месяцев, многих друзей и знакомых вызывали в качестве свидетелей, устраивали очные ставки с арестованным. В своих воспоминаниях Хейфец не без гордости описывает, как он «переигрывал» следователя, но потом признаёт, что тот «правил игры» не признавал и, проиграв, просто «хватал короля рукой, как Остап Бендер, или бил противника шахматной доской по голове». Суд проходил в сентябре 1974 года. Свидетеля Марамзина доставили в судебное заседание из внутренней тюрьмы Большого дома. Он попросил разъяснить ему, какие кары полагаются за ложные показания и какие — за отказ от дачи показаний. Судья Карлов во всеуслышание солгал: до семи лет и за то, и за другое. Марамзин заявил, что в Уголовном кодексе за отказ от дачи показаний указан максимальный срок — полгода. Судья промолчал.
Видимо, адвокат уговорил Хейфеца признать на суде свою вину, чтобы у него были основания просить об условном сроке. Но прокурор и судья заявили, что раскаянию подсудимого они не верят, и дали ему четыре года лагерей строгого режима и два года ссылки.
Дело Хейфеца оказалось для нас поучительным во многих смыслах. Главное: проступили некие правила, которым КГБ старается следовать при подготовке дела к слушанию в суде. Оказалось, что все данные, полученные путём тайной слежки, перлюстрации писем, прослушивания разговоров в квартирах или по телефону, предъявлять на суде не разрешалось — не столько потому, что это незаконно, сколько для того, чтобы скрыть своих агентов и методы слежки. Необходимо было найти живого свидетеля, который подтвердит полученную оперативную информацию, на их жаргоне — «закроет». К этому и сводилось по большей части противоборство следователя со свидетелем.
— Вы же видите, Михаил Рувимович, — говорил следователь Хейфецу, — нам доподлинно известно, что вы не сами передали свою статью Эткинду, а сделали это через его дочь Марию, вашу соседку по дому. Почему вы вдруг упёрлись и не хотите это подтвердить? Мне же просто нужно «закрыть» этот пункт.
— Потому что такое показание превратит Машу в распространительницу антисоветских материалов.
— Помилуйте, она могла передать рукопись, не читая, не зная, что в ней. И неужели вы думаете, что мы станем привлекать к суду молодую женщину с годовалым ребёнком? Тем более что принято решение разрешить Эткинду с семьёй выезд за границу. Но пока дело не закрыто, они будут сидеть на чемоданах. Ваше упорство только осложняет их ситуацию.
«Логика паразитирования на нашей порядочности действовала на меня», — признаётся Хейфец в своих мемуарах.
На арест Эткинда Москва не дала разрешения — с ним расправились по-другому. КГБ отправило «справку» с подробным описанием его «антисоветской деятельности» (от защиты Бродского на суде до дружбы с Солженицыным) по месту работы — в Педагогический институт имени Герцена и в Союз писателей. И там, и там были немедленно проведены собрания, на которых выступавшие клеймили «скрытого антисоветчика и политического двурушника». Результат — исключение, расторжение всех договоров с издательствами, требование покинуть страну, но не по приглашению от французских университетов, а по обычной израильской визе.