Гораздо более серьёзным заработком были инсценировки для радио- и телеспектаклей. Однако здесь всё зависело от милости редакторов: кому-то дадут, а кого-то обойдут. Например, Яшу Гордина редакторы ценили, но в конце 1960-х он подписал открытое письмо в защиту Гинзбурга и Галанскова, и на него, как и на других подписантов, обрушились всевозможные кары, в том числе и запрет на какие бы то ни было публикации. Что было делать? Так надо же, нашлось несколько смелых редакторов, не побоявшихся принять участие в несложном заговоре: Гордин писал инсценировку, объявлял автором кого-то из литературных друзей, ещё не попавших в чёрные списки, студия запускала материал в работу, гонорар выписывали на имя подставного автора, тот получал его в кассе и передавал настоящему автору. Так тянулось несколько лет, пока запрет не то чтобы был отменён, а как-то растворился сам собой. На первый же гонорар, полученный под собственное имя, Гордин созвал всех нас — помогавших — к себе домой на вечеринку, которая получила название «Бал двойников».
Потом в головах литературных подёнщиков родилась удачная мысль: почему бы не написать популярно для детей про какие-нибудь технические чудеса нашей эпохи? Зря что ли в столах у нас лежат инженерные дипломы? Бывший инженер Марамзин написал книжку о городском транспорте и очень гордился придуманным названием «с секретом для посвящённых»: «Кто развозит горожан». Я решил воспользоваться своим знанием аэродинамики и описал чудо XX века: полёт человека в машине тяжелее воздуха. Книга «Сильнее ветра, быстрее звука» оплатила примерно полгода жизни нашей семьи, а потом ещё немного добавилось за её издание в переводе на молдавский язык. Тебе интересно, читатель, как звучит название по-молдавски, то есть на самом деле по-румынски? «Май путерник на вынтул, май рапид на сунетул».
Получить путёвку на оплаченное выступление перед читателями мне удалось только два или три раза. То ли репутация у меня была подмочена, то ли просто дамы, ведавшие в Союзе писателей распределением этих выступлений, имели своих любимчиков. Запомнилась такая сцена — я стою в зале ремесленного училища, перед аудиторией будущих ткачих, форменные платья пятнадцатилетних женщин готовы лопнуть под напором весенних соков, и мне вдруг становится нестерпимо стыдно за то, что я морочу им голову какой-то историей про никому ненужную старуху (рассказ «Телевизор задаром»), вместо того чтобы крикнуть: «Все свободны! В сад, в поле, в луга, в озёра! Исполняйте завет Творца — плодитесь, размножайтесь и наполняйте землю!».
Иерархия документального кино имела свои строгие градации и ступени. Женя Рейн, например, сумел даже завоевать прочную позицию на студии Леннаучфильм, научился придумывать и пробивать интересную и «проходную» тему (например, «Чуккокола», 1972), заключать договор, добиваться утверждения в плане, дожидаться выхода на экраны. Нет, мне такое не удалось ни разу. Меня отнесло вниз, на Ленинградскую студию документальных фильмов, причём, на самую нижнюю палубу галеры: писание текстов для ежемесячной кинохроники, но не городской — чином не вышел! — а для областной.
Допустим, студия получала известие о каких-то трудовых свершениях и успехах в Луге, Приозёрске, Волхове, Тихвине, Ивангороде или другом отдалённом уголке Ленинградской области. Туда посылался кинооператор с помощником, они снимали отличившихся производственников, их машины и станки, их комбайны и экскаваторы, прилагали краткое описание, фамилии и имена героев и присылали всё это на студию. Режиссёр монтировал киноматериал и только после этого вызывали литературного негра, который должен был сочинить текст для диктора за кадром.
Я довольно быстро набил руку на этом деле и безотказно мчался на вызов. Одна беда: на даче Куприянова телефона не было, а ждать ежемесячная хроника не могла, поэтому часто работа доставалась другому. На студии в те годы работали два талантливых режиссёра, с которыми у меня завязалась долгая дружба: Павел Коган и Пётр Мостовой. К сожалению, мои литературные способности им были не нужны: они сочиняли такие фильмы, в которых текст играл ничтожную роль. Например, Коган сделал фильм о блокаде — целиком на документальных фотографиях. Единственным «движущимся» элементом была кинокамера. Вот рота солдат идёт по ленинградской улице на фоне разбомбленного дома. Камера медленно наезжает на фотографию, за кадром — марш и стук сапог, разом ударяющих о мостовую. У зрителя — полное ощущение, что мёртвое изображение «ожило» и превратилось в киноплёнку, и рота идёт в окопы прямо на передовую, проходящую где-нибудь не дальше Пулкова.