Розовый туман
Конечно, приверженность интеллектуалов идеям коммунизма и социализма не была новостью для меня. Их ненависть к собственнику, эксплуататору, «кровососу» оставалась горячей и искренней ещё со времён Томаса Мора, Кампанеллы, Прудона. В новые времена анархистами, марксистами, социалистами объявляли себя писатели Горький, Хаксли, Платонов, Бабель, Зощенко, Фейхтвангер, Ромен Роллан, Арагон, Грэм Грин, поэты Малларме, Маяковский, Пастернак, Неруда, Лорка, Хикмет, учёные Вавилов, Оппенгеймер, Жолио-Кюри, Розенберг, драматурги Оскар Уайльд, Бернард Шоу, Брехт, режиссёры Мейерхольд, Эйзенштейн, Михоэлс, Чаплин, художники Писсаро, Сёра, Синьяк, Пикассо, Ривера, философы Бердяев, Струве, Сартр и тысячи, тысячи других.
Но, оказавшись на Западе, я смог разглядеть и те кнуты и пряники, которыми мир коммунизма подхлёстывал рвение своих сторонников, вербовал новых, подавлял и оттеснял неугодных.
Например, любой славист или советолог должен был иметь возможность ездить в изучаемую страну. Некоторые университетские кафедры, давая объявление о работе, указывали как необходимое условие готовность и возможность ездить в СССР в качестве руководителя студенческой группы. Само собой разумелось, что все эмигранты таким условием заранее отметались. Страх утратить эту привилегию действовал на многих учёных парализующе. Они старались не раздражать советские власти, вести себя во время поездок тихо и смирно, подчиняясь всей системе разработанных правил. Нам уже было трудно найти среди отправляющихся в Россию славистов человека, который согласился бы отвезти весточку оставшимся друзьям. Некоторые соглашались, но были так запуганы грубостью таможенников, слежкой на улицах, всей атмосферой полицейского государства, что не решались зайти или позвонить, привозили письма и сувениры обратно.
Под этим давлением сознание учёного начинало понемногу перестраиваться. Он и дома старался вести себя осторожно: смягчал критические обороты в статьях и книгах об СССР, не общался с открытыми антикоммунистами и не ссылался на их книги в публичных выступлениях, поддерживал хорошие отношения с присылаемыми Москвой благонадёжными чиновниками от литературы и науки. Кроме тою, он воображал, что КГБ всё знает, всё видит, хранит на него досье и заносит туда каждое неосторожное слово. Если ему отказывали вдруг во въездной визе, он начинал мучительно напрягать память: «За что? Где я допустил промашку? Чем рассердил?»
Об этом же пишут в своей книге «Московская весна» супруги Джейн и Билл Таубман. «Когда Биллу доводилось выступать перед советскими учёными в России, его доклады часто получались слишком бесцветными. Как советолог он должен был иметь возможность посещать страну, чтобы работать с источниками, и он изо всех сил старался оставаться в рамках вежливости. Он никогда не говорил чего-то, во что он не верил, но он многое оставлял несказанным и часто прибегал к эвфемизмам»[4].
Любой же учёный, отказывавшийся принимать навязанный Советами подход и способ мышления, рано или поздно вынужден был менять профессию. Бывало много раз: знакомишься с американцем, говорящим по-русски, спрашиваешь «чем занимаетесь?»; слышишь в ответ — «адвокат, бухгалтер, агент по недвижимости, бармен, управляющий в отеле». Откуда же русский язык? Да, получил диплом по русской истории или литературе, работы найти не смог, нужно было искать что-то более надёжное.
Плодотворного диалога между западным интеллектуалом и новым эмигрантом всё не получалось. Западные находили нас слишком нетерпимыми, предвзято настроенными, самоуверенными в суждениях, недопустимо эмоциональными в спорах. Эмигрант же с изумлением обнаруживал, что средний американский профессор, при всей его эрудиции, знании языков и сказочных библиотеках, может быть до неправдоподобия наивен, что он склонен больше верить газете «Правда», чем словам живых очевидцев.
Смешную миниатюру на эту тему сочинил Сергей Довлатов. Как русские эмигранты в Нью-Йорке всю ночь рассказывали сочувствующей американке о раскулачивании, Соловках, Магадане, терроре тридцать седьмого года. И как под утро она сказала: «Я совершенно ошеломлена. Мои взгляды на мир полностью изменились, я на всё теперь буду смотреть новыми глазами. Моя жизнь пойдёт по-другому, к старым заблуждениям возврата не будет. Но у меня осталась маленькая неясность, один последний вопрос: почему за все эти годы никто не позвонил в полицию?»