Сначала ничего охотились они, ладили, а потом по-прежнему пошли раздоры.
Собаки у них, бывает, тоже странно охотятся, можно сказать так: охотники — сами по себе, а те — сами по себе. Всего на двоих промысловиков шесть собак, самые завзятые Матвеев пес Уголек и еще одна бывалая кетская лайка — двух клыков нет и уха, старая собака, но надежная. Про эту лайку в деревне и по тайге, на промысле, разговоры ходили, что когда она сохатого держит, ее бывший хозяин, когда живой был, лай услышит и по дереву посохом бьет: бум! бум! — тогда она к палатке зверя и подвигает.
Так вот, Уголек в стае вожак, самый здоровый. Забыли привязать — он уходит (хоть и снег глубокий), пес костлявый; плывет по снегу лосиный след искать и остальных собак сманивает. Идут один за другим: вожак впереди тропу мнет, потом старая кетская лайка и остальные мал-мала-меньше, всякие разные дворняги, лопоухие, косматые; Вьюжка маленькая сзади всех ползет. Уголек на след выходит, и все за ним; хотя бы это третьего дня наброды — вытропят зверя. Работящие собаки, но снег бродный, оббежать зверя нельзя, да, может быть, какая-нибудь раньше времени взлает — зверь почти всегда уходит. Уголек сохатого не бросает. Так и идут: сохатый впереди, потом собаки друг за дружкой — сутками. Когда долго нет их (дней пять — неделю), Гришка и Матвей берут котомки с продуктами, топоры; стают на лыжи, бредут по рекам — следы ищут, да разве вытропишь? Долго идти надо.
Позже собаки сами приходят, чуть живы: на лапах шерсти поубавилось, снег за ними кровавый.
Я сосед Матвею с Гришкой, на том же берегу живу, между избушками день хожу. Осенью перед промыслом плыву в гости.
…Нос лодки в угор воткнулся, мотор смолк — собаки взлаяли наверху. «Ага, думаю, повезло, дома охотники». «Аря-моря!» — кричу. Гришка с Матвеем наверху показались: «Аря-моря!» — кричат, улыбаются. Чай попили, бидончик заветный открыли, давай бражничать. Матвей лепешек-ландориков на скорую руку замесил, стряпает.
— Слушай, — говорю Гришке, — карабин новый у меня, возле своей избушки шуметь неохота, так я к вам приехал, давай по затесам пристреляем?
— Давай, — говорит, — шуми! Мне все одно фарт будет.
Сделал он затес, я выстрелил и стал прицел подвигать и мушку для своего глаза подпиливать, а Гришка из своего стал стрелять. Смотрю: пули ударили выше, на две четверти.
— Да он у тебя высит, — говорю, — как же ты промышляешь?!
— А пускай высит. Собаки сохатого держат, чтоб дело верно вышло, я с подбегом добываю— и под брюхо целю. Пускай пуля так угадывает!..
Потом снег выпал, их собачья стая к моей избушке приходит. По реке шуга плывет — мороз; сначала так, сало, а потом большие поля пошли, устье ручья у избушки шугой забило. Слышу, мои залаяли. «Зверь!» — думаю.
Выскочил с оружием, смотрю: на той стороне Уголек и все их собаки сидят и смотрят. Пришли они не с Алтуса, а с противоположной стороны; оббежали, видно, за зверем всю тайгу, а теперь на обратном пути; домой пробираются — в гости забрели. Я за корытом сходил. Позвал Уголька — он сидит. И все они сидят и слушают внимательно. Тогда я стал кричать кетской лайке, она старая, умная, кричу ей по-кетски:
— Комод! Комод!
А она тогда в сторону шасть! — к реке пошла, на заберегу, и с края в воду прыгнула, поплыла. И Уголек пошел, и все они на тот берег переправляться принялись. По разводьям плывут, течение сносит, до ледяного поля доплывают — на поле взбираются: отряхнется каждая, дойдет до другого края и снова — бовть! — в воду, вода ледяная. Пулька, самая маленькая, сзади, от всех отстать не хочет. Понесла река — не видно. «Обмерзли, наверное, — думаю, — доплыли, нет?» Днем я из избушки в лес уходил, вечером вернулся — слышу, на той стороне лают. Давно, видно, лают — по голосам определять, как будто бы зверя держат. В ночи выходил слушать, к утру поднимался: бросили они его, только одна какая-то долго еще тявкала.
Река стала. Гришка с Матвеем в гости приходят, лыжи у проруби в снег воткнули, в избушку вваливаются. Берлога, говорят, в их тайге есть, приглашают зверя добывать.
— Собаки-то, — спрашиваю, — пришли?
— Пришли.
— Все?
— Все.
— Они тут были, вон, за ручьем; я их звал, а они за реку поплыли. И Уголька звал. Да я и по-кетски звал.
— А что ты кричал?
— «Комод»! — кричал.
— «Комод!» — это значит «Пошел вон!»
— Пошел вон?!
— Да. Пошел отсюда. Выходит, ты их угонял. Надо было «Тельгут!» кричать. «Тельгут!» — «Иди сюда!»
— A-а?! Перепутал… О-ошибка вышла.
— Это их Матвея Уголек уводит…
Тут они стали жаловаться друг на друга. Нет сладу. Собаки сами по себе — охотники сами по себе. На берлогу приглашают: медведь лег близко от устья Аринчеса, Пулька берлогу нашла: день тявкает, ночь тявкает. Ночью далеко лай доносит — от избушки услыхали; пришли поутру, зверь за затычкой из мха лежит тихо, видно, как задом пятился, мох сгребал — лег зимовать (уходить ему охоты нет), а Пульку на сворке увели.
Рассказывают всякое-разное, да все про охоту, да про тайгу… Гришка жалуется на Матвея — Матвеи на Гришку. Бывает, и хвалят. Я слушаю— кто вас разберет? Рассудить трудно. В общем, неподходящие они друг для друга напарники. Матвей вышел собак разнять — разодрались, а я Гришке говорю:
— Расходиться вам нужно. Случай с кем-нибудь из вас какой тяжелый выйдет, что народ подумает. Ты себе напарника по душе найдешь — и он найдет, а так не годится. Разве это дело: своего товарища из карабина свинцом, как сохатого, поливать?
— Сильно он медленный, нервов моих не хватает! — отвечает со злостью Гришка и кулачищем себе грудь сокрушает.
— …Ко-кнешь его нечаянно, что тогда будет? Раз такое дело — какие вы, ядрена в корень, напарники?! Что случится — ребятишек ваших тогда кто кормить будет?!
— Ничего, я его ни это… Не выключу… Ну, а тебе так скажу: промысел пошел — дремать некогда! Мы, бывает, не ладим… да ты не понял. Не в том дружество. К примеру, если ты ниче парень, а Матвей скажет: «Побить его, Гришка, надо!» — я побью, мы с ним связчики. А без спора — как же без спора, на то дело. Ребятишек, парень, кормить — быстрей двигаться надо! Я и подшевеливаю его. Ну, понял?
— A-а! Ясно, — говорю, — тогда другое дело!.. Ну как же?.. Как же, теперь ясней-ясного!
Теперь-то все-е-е понятно!
Хола
Четыре лодки повернули в залив, сквозь гул моторов было слышно, как о борта бьются льдинки. Первой шла алюминиевая синяя лодка, за ней деревянные некрашенные; поперек каждой лежала небольшая долбленка, на которой удобно высматривать сеть и скрадывать зверя.
Когда суденышки вошли в залив, Алексей очень удивился. Рыбаки и охотники из народности кето всегда спускались по реке сразу за уходившим льдом, торопясь на озера в пойме Енисея, — еще не бывало такого, чтобы к избушке сворачивало несколько лодок сразу.
У избушки река нагромоздила торосы, кето поплыли в глубь залива и пристали там, где не было забереги. Алексей смотрел меж деревьев, как они отчерпывают воду, обматывают вокруг стволов веревки с лодок и поднимаются на угор друг за другом. Тогда он привязал собак, налил воды в чайник и подложил в печь три сухих полена. Это были первые люди, которых Алексей- видел после зимовки.
Впереди шел знакомый охотник Федот, он очень уж искусно умел делать добротные долбленки, камусные лыжи и неплохо говорил по-русски.
— Здорово, Алексей! — поздоровался Федот за всех и за пять шагов протянул руку. — Ты живой — хорошо-о!
Все остальные подходили молча, и каждый подавал руку.
— Чай пить будем, сейчас скипит, — весело сказал Алексей, толкая дверь.
В избушке они расселись на лежанках и чурбаках, тот, который вошел последним, не выпускал из рук черную птицу, очень похожую на утку.
— Гляди, — обратился Федот к Алексею, беря ее в свои руки, — у горла Холы псиса в сить попала. Какая псиса? — не знам. Исть можна? — не знам…
Алексей взял птицу и рассмотрел ее. Ему показалось, что это одна из морских уток.
— Не знаю, — ответил он. — Есть можно. Есть можно всякое мясо, но это, наверное, отдает рыбой.