Опять и опять вспоминал прошлогодний случай. В такой же, не больше, вал, недалеко, у Пятиверстной курьи, перевернуло экспедиционный буксирный катер. Река — она иногда зло шутит. На нем отплыли трое мужчин — больше их никто не видел. «Река шутить не любит, — говорил себе Иван, — мало ли она сожрала конопаченых лодочек?.. У каждого — работа… У нее своя, у человека— своя. Разве ж человек может знать, где кончится его тропа?»
Он постоял еще немного с пустой кружкой, что остыла в руке, потом подцепил котелок за проволочную дугу, игриво повертел его на пальце и всей рукой размахнулся, швырнул в лодку от потухшего костра. Стоя боком, искоса, из-под ресниц, на которых застряли капли дождя, провожал полет взглядом.
Этот безответный закопченный котелок, если судить по множеству вмятин на боках, не однажды осужден был лететь в цель, когда его хозяину предстояло сделать выбор, решить трудную задачу. И в этот раз он не пролетел мимо: дважды перевернулся в воздухе и глухо шмякнулся о сиденье.
Иван запахнул полы плаща и подошел к лодке. Он крикнул на собак, несправедливо обозвав их дармоедами, и они испугались голоса, поджали хвосты и одна за другой неохотно попрыгали в лодку. Очень медленно и тщательно (будто этим многое решалось), до последних капель, отчерпал со дна воду и оттолкнулся от берега.
Лодка заплясала.
Это была невеселая пляска, танец на гребнях между жизнью и смертью. Искусство состояло в том, чтобы не подставлять борт под волну, а наезжать на нее носом. Вернее — нужно было, как говорят на воде, не отдать концы в воду. И не только это — необходимо не плыть по течению, а продвигаться вперед, к другому берегу.
Тяжелая лодка ныряла. Собаки вымокли сразу же, и с носа переползли по мясу на корму, дрожали и лезли на Ивана, мешали. Он не кричал на них, не было времени; нельзя было и вытереть лицо. И повернуть назад, к берегу, тоже нельзя — это конец. Воды в лодке становилось все больше— не было времени ее отчерпывать. Она стала кровавой и перекатывалась в такт с большими волнами — за бортами. Одна из собак воткнула голову в ноги Ивана и дрожала крупной дрожью; другая, отброшенная ударом хозяина, сидела в розовой воде, свесив голову, и уже не искала в лодке сухого места.
Лодка скрипела, переваливаясь через валы. Он греб и греб и ничего не видел, кроме волн. Всякий раз, когда корма поднималась, ближние из них и те, что дальше, были видны хорошо. Потом корма опускалась, и черный нос лодки и ближняя волна заслоняли все впереди: гребни других волн, едва заметные зубчики деревьев на полоске того берега, а он и не приближался… Лодку снесло вниз течением далеко.
…Иван пил чай, черный — тройной крепости. Он полулежал, опираясь локтями на блестящую от дождя гальку, и грел обе руки о кружку у. костра, который кое-как удалось разложить под ветвями нависшей над обрывом ели. В том же котелке всухую изжарил лосиную печень. Некоторые куски были мягкие, сырые, другие подгорели до черноты; крупная соль на зубах хрустела.
Три часа шел по берегу и тянул лодку против течения бечевой. Рядом с ним, как и он обходя по воде валуны и следуя всем изгибам берега, дружно тянули, голова к голове, часто дыша открытыми пастями, обе собаки, которым он надел упряжь и привязал ее к общей бечеве.
Ко взвозу они притащились уже к концу рабочего дня. Заведующий зверофермой удаче Ивана обрадовался: «Ой, добра! Песцы снулую рыбу и комбикорм едят. Уже месяц мяса не видели…»
Нашли телегу, хомут, дольше всего искали лошадь. Но оказалось, она была неподалеку — в самой деревне. Стояла у печки, в кухне брошенной избы, опустив голову; нижняя губа безвольно отвисала. Повинуясь участи, ни одним движением не выказывала удивления: без сопротивления приняла мундштук — берегла силы, но не хотела спускаться с высокого крыльца, притворяясь, что боится. Возчик пригрозил ей оглоблей, и она проявила нежданную для столь костлявой конструкции прыть: спрыгнула с крыльца, минуя сразу все ступеньки.
Мясо было вывезено, взвешено и сброшено в люк ледника. Иван пошел отогреваться в баню.
Он сидел на полке в старой облезлой шапке и двумя вениками выбивал из кожи холод и сырость, когда в предбанник постучали. В дверь протиснулась лохматая голова:
— Иди на звероферму, там тебя охотовед вызывает!
— Чего так срочно?
— Там твое мясо не берут!
— Как же не берут, если уже приняли?
— Та, не принимают. Иди, там тебя все ждут!..
Минут через десять Иван был на звероферме.
Его ждали несколько человек: охотовед хозяйства, заведующий зверофермой, ветеринарные врачи.
— Ты видишь, какое дело… — начал заведующий зверофермой.
— Ты видишь, какое дело… — перебил его охотовед. — Районный ветврач запретил скармливать зверям такое мясо…
Наверное, собратья песцов на воле сочли бы подношение Ивана за лакомство, но накануне пало несколько зверьков, и сейчас этот Иванов бык на звероферму попасть не мог.
— Да оно от дождя такое, — сказал Иван.
— Посмотрите, оно уже почти серое сверху. А это сердце почти начало зеленеть. Как только я увидел сердце, — понял, что мясо негодное… Мы не можем скармливать песцам такое мясо! — тоном, который не предусматривал возражений, сказал ветврач и стал доставать перчатки.
— Ты вот что, Ваня, вези-ка мясо к себе на участок, побросаешь в духовые ямы, соболям…
Может быть, другое зверье прикормится к сезону?.. — заключил охотовед. Он дружески похлопал Ивана по плечу.
На следующее утро Иван плыл по направлению к Глухой. «Надо поспешить с избушкой, — рассуждал он. — …Венцов шесть-семь положил бы. Дни идут, зазря живешь. Лишился времени зазря, за дармовым товаром…»
Моросил мелкий дождь. Две веселые лайки бежали по берегу рядом…
Медвежья желчь
Памяти Семена Егоровича Муксунова,
сборщика пушнины из поселка Келлог
Совсем маленькая избушка с окошком в сторону реки была построена лет двадцать назад. Вода в самое большое половодье не поднималась к нижним венцам сруба.
Старик стоял с непокрытой головой, в телогрейке и ватных прожженных штанах. Нижнюю часть лба и глаза закрывала повязка из темной ткани. Он опирался на посошок и слушал. Ближе к избушке, на тропе, лежала белая остроухая собака.
Река перед избушкой круто изгибалась, течение лизало слоеный песок кручи. Время от времени он осыпался с шумом. Наверху корни сосен были обнажены и висели. Одно дерево упало зеленой вершиной в реку, но еще цеплялось за верх обрыва; тропа к реке шла влево по самому краю.
Осенью холодное ясное утро — гулкое.
С верховьев спускалась моторная лодка. Звук был сначала слабый, тянулся долго и заполнил вокруг все; старику показалось, что лодка проплывает мимо, но вдруг мотор стал работать тише— взревел и заглох. Волны ударили в обрыв одна за другой. Человек выпрыгнул легко, о землю ударился тяжелый мешок.
Старик Семен поднял к голове руку и провел ладонью по коротким серым волосам:
— Кто такой приехал?
Человек у лодки отозвался.
— Хе! — узнал его Семен. Он пошел вдоль обрыва и спустился по косогору к узкому пляжу. Собака осталась наверху.
— Лебедь совсем старая стала, — сказал приезжий о собаке. — Раньше бежала впереди тебя…
— Птица на пески вылетает? — спросил старик о глухарях.
— Сегодня четырех видел. Я вниз плыву — нужно зверя добыть. На звероферме мяса совсем нет.
— Ты можешь добыть лося, если свернешь на Сиговую. В это время там бывают лоси. Твой отец всегда убивал на Сиговой одного зверя. Один раз он добыл сразу двух быков: двух — на самом берегу. Он говорил, что носить в лодку было совсем близко. Они оба были жирные — он привозил мне сало… Ты муку не привез? — неожиданно спросил Семен. — Я мотор слушал, думаю: какой человек мимо проезжает?