— Один куль привез. Я спешу. Мука хорошая, она ржаная — девятнадцать рублей куль…
— Это хорошо! — обрадовался старик. Он скривил рот, поднял руку к голове и провел ладонью по волосам от затылка ко лбу. — Мне до весны терпеть — нужно не меньше, чем три куля…
— Я спешил, — сказал приезжий. — Еще два тебе привезет Илья. У него большая лодка; он привезет и чай, и масло. Твою пенсию получал Георгий; они с Ильей все купят. Илья и его старуха выедут через два дня; я сейчас еду.
— …А чай с белкой есть? — старик Семен спросил о том сорте плиточного чая, на этикетке которого нарисована белка.
— Есть!
— Это хорошо!
— …«Дубняк» есть.
— …Что? — не понял старик.
— Вино такое из склада привезли.
— А-а-а!.. — сказал старик.
— …Он молдаванский, хороший. Но слабый. Может, Илья привезет немного вина. Слушай, тебе письмо есть.
— Какое письмо?! — старик удивился. — Век ни одного письма не получал!
— Оно — три листа. Мы с Ильей читали. Это какой-то твой друг. Ты его вез один раз на илимке в Келлог. Ему нужна медвежья желчь: у него сильно живот болит. И печень… Илья сказал, что в городе живет совсем глупый народ. Совсем глупый человек — просить у тебя?
Приезжий достал вскрытое письмо из металлического ящика, в котором лежали инструменты и запасные части к мотору.
Когда лодка отплыла, Семен пошел за пустым мешком и отсыпал в него половину муки. Потом оттащил мешки к избушке, поднял на высокий настил, который был в стороне на столбах, и накрыл куском брезента.
Старик никогда не ждал никакого письма и теперь только и думал об этой неожиданной новости. Он сел на койку у стола пить чай. В лепешке попадались рыбьи кости. Семен вспомнил, что вчера, после ужина, забыл их выбросить из котелка, и лепешка получилась негодная. Он хлебал и думал, что с ней делать. Не хотел ее выбрасывать— опасался, что съест Лебедь и эти кости собаку ранят. Наконец решил положить на крышу; если станут клевать птицы — кости для них не опасны. «Птицу она не убьет», — подумал он. Старик был очень недоволен, что состряпал негодную еду. Он поднимал мешки — это была важная, тяжелая работа; он устал от нее, но еще больше от неприятного случая с лепешкой. Старик все время не переставал думать о новостях. Старался вспомнить человека, которого вез в Келлог. Они возили многих, вспомнить было трудно. Но старику показалось, что он вспомнил. Тогда вся его бригада была — двое. Бригада — два человека, и он был бригадиром. К тому времени столько раз ходил с лодкой вверх и вниз по реке, что трудно посчитать. Знал реку хорошо: опасные места, перекаты, сколько идти по каждому пляжу — до самого последнего шага, когда пляж становился узким и нужно садиться в илимку, толкаться шестами или на гребях, переплавляться на другую сторону, где берег пологий и они с напарником снова могли надеть лямки. Он и сейчас все хорошо помнит.
Из деревни сплавлялись по Енисею, потом поворачивали в устье их реки и заводили нос лодки. И уже не беспокоились, что на большой воде им помешает ветер. В устье течение было сильное, берега крутые и заросшие — тянуть лодку там всегда трудно. Первая речка, которая впадает по левую руку, — Парная; у Парной самый высокий берег и тучи комаров. Потом старое русло — Аппендицит, за которым на реке начинались хорошие для ходьбы чистые песчаные пляжи. Дальше— Сосновая курья, Лунный песок, Кедровый бор — места, где по заморозкам, после рассвета, вылетает больше всего глухарей; они ходят и ищут камушки; он слышал иногда, как осторожные птицы поднимаются и усаживаются с шумом на деревья. Оттуда недалеко до устья Хоробы. Там в дупле кедра похоронен ребенок, которого когда-то родила жена Ильи, — ребенок умер совсем маленький; рыбаки недавно говорили, что дерево теперь упало и кости в нем, как скелет рыбы. Еще дальше Олений перекат и фактория, а выше и выше — реки то слева, то справа: Хола, Выдриная, Алтус, Хынчес, Сиговая. До Сиговой шли неделю, и это была половина всей дороги. У фактории, на Оленьем перекате, было место, где утонул с оленями его отец.
Чумы стояли часто по всей реке. Лямщики останавливались у всех. Каждый раз, когда лодка приставала, их встречали дети. Многие из тех, кто теперь имеет больших детей, брали в ладони пальцы его руки и вели к чуму. Семен пил чай и рассказывал новости. А они рассказывали свои, давали подержать добытую птицу; он любил ее держать в руках и гладил перья. Они прощались и тащили лодку дальше к поселку. Муку, чай, порох, все, что нужно. Он узнавал тех, кто говорил с ним раньше: взрослых и детей; кто кочевал по реке — и приезжих из района. Некоторых он не знал. Но Семена все знали. Сосчитать трудно, сколько раз он поднимался и опускался по реке.
Семен помнит человека, у которого теперь болит печень.
Когда тот человек сел в лодку, они почувствовали, что он совсем чужой. Председатель рыболовного кооператива сказал, что в дороге давать работу этому человеку не надо. Пусть едет так. Везти его было плохо. Он спрашивал очень много, уходил по берегу вперед или отставал, и приходилось ждать, когда нужно переплавляться на другую сторону. Было время — перед шугой; лямщики торопились. Этот человек мешал — и они сторонились его и молчали. Он заходил в каждый чум и выспрашивал у тех, кто знал русский, разные кетские слова и повторял их, и выспрашивал у старух старинные сказки. Он сильно мерз ночью и по утрам. Бегал по берегу и хлопал ладонями по коленям. Он хотел помочь тянуть лодку, но лямку ему не дали…
Старик встал и выплеснул чайную заварку. Он сел на койку и потрогал конверт. Бумага была очень гладкая и хрустела, когда он хотел вынуть листы. Он передумал — не стал их трогать, снял повязку с лица, промыл водой из медного помятого таза белесые глаза. Постирал с серым мылом тряпку и повесил ее. Огонь в железной печке прогорел. Старик медленно, с кряхтением опустился на половицу, вытянул ногу у самой печки и подогнул другую, принялся строгать ножом лучину. Он любил маленький нож из пружины капкана и любил строгать. Очень тонкими ленточками завивалась одна к другой. Он зажег этот пучок, положил его на золу, прикрыл лучинами и поленцами. Огонь в трубе зашумел, заклокотал у отверстий дверки; запахло смолой. Старик сидел на полу и слушал. Он любил песню огня и запах дыма; запах горящей смолы успокаивал и снимал усталость. Этот запах был всегда. Так пахло, когда они грелись с отцом. Он хорошо помнит отца и белых оленей. У них были белые олени. Белый цвет — это хорошо, он очень любит белый цвет. Олени бегут, белая собака за нартой — и река вокруг вся белая. Лицо отца повернулось, веселое:
— Ты не замерз?!
Из стороны в сторону качает сын головой:
— Нет, не замерз.
Говорит отец:
— Замерзать не надо!
Короткие хвосты оленей, смешные; пар из ноздрей белый, от нарты не отстает Лебедь. Еще раз отец обернулся к нему:
— Ты не замерз?!
— Нет.
— Замерзать не надо!
Но кричит отец оленям — поворачивают они к берегу. Сизый пар идет вверх прямо, и два сакуя — один большой, другой совсем маленький, — прыгают каждый на одной ноге, смеются и толкают друг друга. Олени рядом, пугаются, шевелят взад-вперед ушами. И опять они бегут по реке. И вдруг отец оборачивается, перекошенное лицо, руки тянутся к нему, он хватает маленького Семена и бросает с нарты — нет ни оленей, ни отца, он сидит в снегу и плачет. Лебедь бегает вокруг черной воды, у кромки, и лает, и садится, и воет-воет долго, горестно. Красное солнце, большое, некруглое, не поднялось над остриями елей, а уже опускается у поворота реки…
…В дверь заскреблись. Она приоткрылась. В щель протиснулась белая лапка и с лапкой собачий нос; и вот уже вся собака медленно прошла, стуча когтями за спиной старика, легла на сухую хвою под койкой, вздохнула тяжело.
«…Старая совсем стала, — подумал старик. — Отец всегда держал белых. Белые — хорошие охотники. Отец был хорошим охотником. Лучше его — не было…» Человек, который ехал в илимке, сказал: «Выше тебя, Семен, на этой реке нет». Напарник это слышал и другие люди слышали. Отец был выше. Все мужчины их рода всегда были выше других. А он за всю жизнь не убил ни одного самого маленького зверя. Он и белки ни одной не добыл!..