Лямка — это дело. Когда пришло время и другие пошли на охоту, он надел лямку. Летом и зимой— лямка! Охотники — на оленях; он с карточкой— по их следам: туда муку — назад пушнину.
И в войну он тоже был сборщиком пушнины. Иногда один, иногда с женщинами. И у них он был бригадиром. Ему не нравилось работать с женщинами — не нравился их запах после работы… Когда он был молодой, каждая, одна за другой, ушли в чумы к охотникам; к нему не пришел никто. У слепого и чума своего не было.
Летом — лучше. Зимой одному в тайге совсем плохо. После нового снега — мука тяжелая. Нужно сначала топтать лыжню, а потом возвращаться за нартой, и все равно: из ручья или из речки подниматься тяжело. Бывало, он злился и бил Лебедь. Он бил ее посохом, хотя слышал до этого, что она внизу сильно тяжело дышит… Было пять собак — больше не будет. У нее уже не может быть щенков. Он хорошо знает, что она последняя…
Когда метель, в камус лыж набивается много снега, и они тяжелеют, а в сильный мороз полозья нарт не скользят совсем. Плохо, далеко от станов: все переметает, и трудно находить затесы на той стороне, где опять начинается тропа. Он ощупывал много деревьев и, бывало, затесы не находил. Тогда он кипятил снеговую воду, пил и думал: «Где тропа?» — и опять шел от дерева к дереву — так бывало часто… Один раз на краю тундры перед живым лесом, среди низких сухих сосен, он ходил очень долго и не мог найти хотя бы один затес, Лебедь уже не хотела тянуть лямку, и пришлось ночевать. Им было двести или триста лет — смолистым соснам на болоте, он валил их для костра. Когда носил стволы, все время думал, где же может быть тропа, и ему показалось, что затес под пальцами. Он пощупал лучше— это был затес, — и ему, Семену, не было уже плохо; тогда, у костра, он сильно радовался….Случалось, ему помогал Илья; Георгий — тот иногда провожал на полдороги: он был тогда сильно здоровый, сам надевал лямку, а Лебедь они запрягали — Семен толкал нарту сзади. Но это бывало не часто; другие провожали его совсем редко, потому что никто никому ничего не должен, они охотники, а пушнина в войну была сильно нужна, и все тяжело работали и еще помогали своим, и у них были свои заботы.
И после войны, когда все сильно обеднели, он был сборщиком, а летом вдвоем тянули илимку.
— Ну, Семен, — предупреждал председатель рыбкоопа, — сильно намочишь груз — меры принимать будем!
Семен спросил:
— Если два килограмма пропадет — какие будут меры?
— Если пара килограммов — то ничего, если больше — судить будем!..
Семен часто ночью вставал и отчерпывал воду из лодки. Мешки они не подмочили ни разу. Два килограмма — был его «пай». Два килограмма он раздавал — у кого много детей — своей властью. Восемь алюминиевых кружек муки — Семен всех знал, кому нужно отдать. Иногда ночью просыпался и думал, кому их отдать, а кто будет пока терпеть так. Они все его ждали. Лодка приставала, они стояли молча, и он знал, чего они ждут, и, если Семен ничего не давал, никто о муке не спрашивал. Они думали: через месяц илимка приплывет и будет их очередь.
Иногда отдавал больше десяти кружек и думал, что сильно рискует. Георгий так и говорил:
— Ну, Семен, рисковый ты мужик!
А теперь так не кажется. Уже тогда почти совсем не было зрения. Только и мог сказать, с какой стороны солнце и ясный день, — а кто станет сильно судить слепого. Он всегда доставлял груз на место. Вся бригада лямщиков была — двое. Один из них человек совсем глупый, другой — совсем слепой. Слепой был самый надежный. Слепой был бригадир — и ключи от двери трюма хранились у него…
…В избушке стало жарко, старик вспотел. Не вставая, он толкнул дверь. Сидел еще, еще пил чай у огня и вытирал пот с лица полотенцем. Вспотела и голова, он прикоснулся к волосам— и показалось, что те отросли слишком длинные, он отыскал ножницы, снял их с гвоздя и стал стричь себя. Старик срезал пучки там, где они были выше толщины пальцев, залезал рукой в жерло печки, бросал волосы в огонь.
— Так лучше, — говорил он.
Он сидел на полу, снова думал о человеке, у которого теперь болит печень. Думал о том, что когда болит печень и желудок, то это совсем плохо. Огонь погас, старик вдруг вспомнил, что вчера вечером зашивал проволокой дыры в резиновых сапогах, чтобы сегодня идти в лес заготавливать дрова. Он снял с гвоздя тонкий ремешок, на котором висел в грубом берестяном чехле длинных нож с очень большой деревянной ручкой. Его можно было держать двумя руками, и сделан он из большого напильника. Семен подпоясался ремешком, подвинул чехол с ножом, поднял топор, заткнул его за пояс, за спину, и вышел. Но сразу же возвратился в избушку: отвязал подвешенный к матице мешок с мукой, положил его на край койки и открыл дверцу тумбочки с продуктами, где было в банке немного топленого сливочного масла. Два года назад он шел к реке, она накануне отхватила большой кусок земли у обрыва, кусок тропки, и он остановился в половине шага от пустоты. В первый раз почувствовал, что когда-нибудь уйдет и уже не возвратится. Он и раньше думал об этом, но тогда у обрыва первый раз понял, что это должно случиться обязательно. После этого он всегда оставлял продукты, чтобы Лебедь не подохла с голоду, пока кто-нибудь не завернет к избушке.
Собака поднялась вслед за стариком, прошла немного и легла на тропе; смотрела вслед, дышала открытой пастью. Он пошел по одной из узких глубоких троп во мху, которые расходились от дверей во все стороны. Вблизи он давно отыскал и вырубил все сухие деревья, шел подальше; когда настало время сворачивать, старик достал из-за спины топор, срубил и воткнул на тропе вешку, сделал на ближайшем дереве затес, потрогал его ладонью и начал двигаться, нащупывая посошком все впереди и по сторонам. На земле везде был мох, редкие кустики брусники с ягодами, иногда попадались лужицы с подтаявшим льдом, валежины.
Подальше от реки кроме сосен попадались ели, небольшие кедры; если встречалось дерево, Семен доставал из-за спины топор и ударял по нему обухом. Бум-бум! — гремело в тайге и над речкой. Дерево было сырое, и он затесывал его. Потом опять в лесу было тихо, и снова гремело в тайге: бум-бум! Кедровки слетались, рассаживаясь на ветках, трещали на разные голоса. Он ходил долго от дерева к дереву, прежде чем ему попадалось сухое. Он стучал по нему несколько раз, обламывал подгнившую кору; сделал затес и ощупал щепки. Обрадовавшись, проговорил что-то по-кетски; ходил вокруг, отыскивая еще деревья, — нужно было знать, в какую сторону лучше валить дерево, чтобы сушина не легла на них и не застряла.
Он подрубал ее с одной и с другой стороны. Ему попалось хорошее, очень сухое дерево, твердое; лезвие не шло глубоко, скалывало мелкие щепки. Семен отдыхал, ощупывал место сруба. Когда рубить осталось совсем мало, старик стал спиной к нему, поднял руки и нажал на ствол. Оно не поддавалось. Он пробовал сломать, раскачивая, — дерево качалось в корнях. Семен напрягался, но сушина не падала. Он опустил руки и сел. «Очень старый. Но крепкий, — подумал старик. — Его дух сильнее». Он вспотел. Разделся до пояса, ножом отрезал клейкий воротник рубашки и выбросил его.
— Так будет лучше, — сказал он и оделся.
И снова подрубал, долго, пока совсем не устал. Почти совсем перерубил — и дерево упало в мох. Он опустился на комель и провел рукой по срубу пня.
Он вспомнил Петра Макарыча, врача из деревни на Енисее, тоже старика. Тот осматривал Семена прошлым летом, когда он приехал с рыбаками.
— Ты, Семен, не живи один, — сказал Петр Макарыч. — Тебе теперь надо знать одну тропу: от больницы к столовой и для отдыха ставить между ними палатку.
«Завтра нужно по затесам мять во мху дорогу к этой сушине и таскать кряжи к избушке, — думал Семен… — Тот человек, который прислал письмо, говорил: „Выше тебя на этой реке нет!..“ Он человек хороший, и желчь ему поможет. Если зверь старый — желчь самая хорошая».