Два года назад здесь ходил зверь, они встретились, когда старик собирал бруснику. И медведь собирал бруснику. Медведь ревел, а Семен ругал его. Он, старик, поднимал на лоб повязку, чтобы зверь думал, что у человека есть зрение. Он ругался и показывал нож: держал его двумя руками и шевелил.
— Смотри! Он стальной, острый! Ты меня убивать будешь — я не боюсь!.. Но и ты пропадешь! Мне смерть будет — и тебе смерть будет!
Зверь ревел еще и ушел. Теперь он здесь не ходит. Сейчас он живет на Выдриной речке.
«Он теперь старый, у него большая желчь… старики говорили — отец бил много медведей. Выше отца — не было. Он был зрячий и сильно здоровый. Который охотник здоровый, всегда говорит, что пусть люди разберут, кто нуждается, хоть всю добытую звериную тушу. Он еще добудет. Выдриная речка — это не так далеко. Если вдоль воды идти до устья, один день надо. Если уйти рано — петлю на медвежьем путике наладить успеть можно. Можно успеть отойти назад и ночевать у огня. Ночь ночевать — это не много, терпеть можно.
…Отец бил много зверя, а петли не ставил никогда. Кето петлями зверей не ловят, а какой грех слепому поймать? Он белки за всю жизнь не добыл — слепому зверя поймать грех совсем малый. Одного — можно… Нужно думать. Если долго и хорошо думать — и слепой увидит дорогу. Он всегда хорошо думал… Его лямка была первой. Слепой всегда был самый надежный…»
Старик рубил сухое дерево на кряжи.
Вечером он точил камнем топор, большой нож и пек лепешки. Утром старик вышел из избушки с мешком за спиной. Было темно. Он пробирался с посошком по берегу к медвежьему путику на Выдриной речке.
Там, на медвежьей тропе, он повесил петлю, потом отошел недалеко, с километр, и стал коротать ночь у огня.
Только один переход
(Из записок топографа)
Георгий Андреевич хорошо знает, когда отдыхать нельзя: ему сорок восемь лет. Инженера, с которым он работал прежде, убило вершиной дерева, когда они расчищали в тайге посадочную площадку. Тогда я был на базе, инженера в четыре дня вынесли его люди; помню, сидел на ступеньках крыльца, добротно сделанного, но от времени покосившегося, и ковырял щепкой грязный носок кирзового сапога; рядом опустился незнакомый рабочий в телогрейке с прожженным угольками брезентом. Он сказал:
— Там у Терентьева (это был погибший инженер) десятником работает старик, Георгий Андреевич, — мужик сильно хороший, работящий. Говорят, их теперь будут расформировывать?.. Ты возьми его к себе?..
…В том сезоне мы продолжали работу в Западной Сибири, в верховьях реки Малая Кеть; мне не нравилось, что старик, новый в отряде человек, один из всех время от времени садится поверх тяжелых вьюков на лошадь, едет, цепляясь длинными ногами за нижние сучья деревьев, не слезает подолгу. Лошадей было достаточно, пять, у него болели ноги, но и животных тоже надо было беречь: даже небольшие переходы по гущакам, топям или мертвому лесу давались им и нам изнурительными трудами. В конце сезона он оставался ждать в ближайшей к участку деревне, мы с помощником уехали в тайгу налегке; лошади ели ветки и копытили высохшую траву из-под снега. Была неподходящая погода и плохая видимость для измерений с пунктов триангуляции, и мы не возвращались много дней; морозы ударили сразу сильные. Тогда-то наш десятник-старик набил рюкзак мукой, консервами и пошел навстречу. Лыжи у него были узкие, а свежий снег рыхлый, — он бросал рюкзак и пробивал лыжню, а потом за ним возвращался.
Нам оставалось до деревни два перехода, когда мы встретили след. Было непонятно, чья это лыжня виляет по мертвому лесу. В этих местах хвойный шелкопряд в какой-то год съел хвою со многих деревьев; стволы остались голые и потом ложились крестами. Встречалось очень много мертвого леса, лошади сильно-таки попороли ноги и животы; они обнюхивали этот след и от них шел пар, когда согнутый под мешком человек вышел навстречу.
С той осени, пока мы работаем вместе, он отдыхает сколько хочет. Он из тех людей, которые сами знают, когда отдыхать нельзя.
Старая черная лайка с нами везде. Я взял ее щенком из промысловой деревни в Красноярском крае. В тех деревнях еще сохранились хорошие лайки. Немолодой охотник-эвенк, у которого было три лайки, долго не соглашался ее продавать. Потом она привыкла ездить на плоской кабине гусеничного вездехода и каждую летящую ворону сопровождала взглядом — таким внимательным и жадным, что, казалось, летит, самое малое, загримированный под ворону небольшой лось, и он должен вот-вот упасть неподалеку. Она садилась сверху, непрерывно шевелила влажным черным носом, вдыхая воздух с запахами и увертываясь от сучьев, которые летят назад, если вездеход валит сухие деревья на старых гарях. Эта лайка всегда оставалась ночевать у туши зверя, рычала даже на нас, когда мы возвращались на следующее утро. В морозы можно было не приходить сюда несколько суток. Чтобы у нас водилось свежее мясо, она бегала с утра до вечера, — собаки работают больше нас и живут недолго. На ее родине плохих лаек всегда убивали. Хорошие собаки тоже живут совсем мало. Она плясала с лаем у морды зверя до тех пор, пока нам не приходило время обедать или ужинать и кто-нибудь, перелезая через валежины, не спеша шел смотреть, кого там собака задержала. Глухари иногда улетали; случалось, она лаяла всю ночь. Вечером мы сидели у костра и неторопливо спорили, стараясь определить по голосу, на кого она лает. Утром лай был еще слышным. Старая лайка любит подремать у костра, занимает самое удобное место с той стороны, куда не идет дым, и подставляет огню мех на груди. Она садится близко, костер стреляет, и пахнет паленой шерстью. Георгий Андреевич, десятник, незло ругает ее почти каждый вечер. Они всегда любят сидеть у огня дольше всех. Если отряд работает, передвигаясь с лошадьми, Георгий Андреевич всегда гонит ее к лошадям.
— Надо бы идти коней караулить, — говорит он незло, когда костер догорает и в палатке начинают засыпать. — Давай дуй! — продолжает он спокойно.
Собака недовольно отряхивается, сидит еще немного, потом очень неохотно неслышно уходит в темноту, в ту сторону, где гремят на шеях колокольчики и ботало. Греться у костра — это, конечно, большая слабость. Когда она была щенком, хозяин не хотел продавать ее, и я приезжал два раза. Он и не спрашивал, что за нее могут дать. Но потом ему понадобился капроновый фал, и он все-таки отдал ее в обмен на девять метров капронового фала.
Что, уезжая, мы оставляем? Зарытый репер, затесы на деревьях у вьючных троп или следы вездехода. Георгий Андреевич оставил за Иртышом большой палец. Он отрубил его, когда готовил на березовом пне отбивные из лосиного мяса. Он всегда отбивает мясо только на березовых пнях и все дело, наверное, в том, что в ту ночь он готовил ужин под светом фар; свет был односторонний, резкий, а прошедший день тяжелый и топор один раз упал не туда, куда надо. Этот палец мы закопали под елью. Никто не хотел его туда нести, нес его и бросил в ямку сам Георгий Андреевич; он шутил при этом, слегка наморщив нос, и остальные тоже шутили после очень долго.
В новый сезон мы заканчивали съемку по весенним настам на левобережье Иртыша. Болота были замерзшие, дни — длинные, дело шло быстро.
Потом переправились к обжитым местам по ноздреватому тракту на юг. Навсегда оставляя те места, по дороге останавливались у всех знакомых— прощаться. Ехали через три районных центра, по деревням, и останавливались много раз. Самое унылое дело — прощаться. В одной маленькой деревне возле районного центра Викулово нам дали на дорогу целый бачок домашнего серого пива; мы прикладывались к этому бачку по очереди, не снижая скорости. Несколько раз останавливаясь среди ночи; окна зажигались сразу, потому что мотор здорово-таки ревел, особенно на разворотах, когда механику нужно тормозить одной гусеницей и посильнее жать на педаль газа. Экспедиция начинала работы на побережье Охотского моря, и маленький отряд должен был переезжать туда.
Машину и собак погрузили на железнодорожной станции Ишим. Двигатель был еще надежный, вездеход не старый, но стекла обеих фар выбиты сучьями в тайге, и он выглядел калекой с пустыми глазницами. Механик-водитель закреплял гусеницы на платформе, скручивал пряди толстой проволоки, с нее соскакивала окалина. Механик ехал с вездеходом сопровождающим. Остроухая лайка как всегда сидела на плоской крыше машины и чего-то ждала. Все должны были следовать на восток к порту Находка.