Он пришел, когда луна встала. На куртке над лопатками образовался иней от пота, и шапка была в инее. Камус рукавиц промерз и запястья свело, ресницы в инее смерзались, глаза слезились, лицо обмерзало, хотя он оттирал его. Он смотрел на развалины. Избушка стояла. Раньше она была высокая: Андрей под свой рост рубил ее, а теперь ушла вниз. Потолок, в пол-бревна колотые плахи, прогнили и провалились в середину. Но три стены стояли, возвышались над снегом; черные бревна сцепились в углах связями, еще держали друг друга. Маслов хотел рассмотреть избушку получше, но он не мог стоять долго: мороз наступал.
В декабре белки лежат, прижавшись друг к другу, и редко выходят из своего жилища, ему, человеку, надо торопиться, если хочет жить.
Маслов снял мешок и достал топор. Он свалил небольшую, в две руки толщиной, сушинку, порубил ее на дрова. Делал это очень быстро, чтобы совсем не застыли руки и можно было добыть огонь. Он носил дрова к избушке, разворачиваясь на коротких лыжах, потом он разжег под ее бревнами костерок. Огонь был слабый. Маслов искал сушины для лежанки, он нашел две, свалил, они упали мягко. Он разрубил их на кряжи в свой рост и очистил, притащил к костру; сложил рядом и стал носить пихтовую хвою. Костер разгорелся. А там дальше, за поляной, было темно. Он стесывал мягкие пихтовые ветки и смотрел на избушку. Клубы пара и дыма поднимались. Свет прыгал, тени скакали по снегу. Огонь не мог зажечь ее, но потом костер взял свое: одно бревно за другим начали тлеть, около костра стало тепло. Маслов смотрел туда из темноты.
— Что сгорит, то не сгниет! — сказал он громко. У него закоченело лицо, и он сказал это не очень внятно. Если бы не замерз — он бы, пожалуй, крикнул. Так весело кричал Андрей, когда они ее строили: только-только начали сруб, положили на мох первый венец, ночевали без палатки и таскали к костру кряжи сушины. Потому что впереди много работы и нужно отдохнуть. Им было тепло у костра. Андрей рассказывал, как соболь охотится за белкой, а та уходит верхами, она скачет по веткам быстрей, но хищный зверек ее все-таки добывает; если ей некуда скакать, и она, смешно колебая хвостом, опускается на снег, а он, тяжелый, падает комом и ловит… Он вспоминал, как росомаха ложится на спину, отбивается от собак лапами, когда они ее окружают, и собаки тогда боятся. Он говорил:
— Придется тяжело, на помощь не надейся, на себя надейся: голова силу всегда добудет. Увидишь: помогать надо — так помоги. Потери нет — помочь другому. Доведется плохо тебе, надеяться не будешь — тебе придет помога: как ты такой же человек! Помогать надо, если хочешь жить долго. Такой закон!
Он много знал всяких законов. Он жил в тайге век и знал все. А теперь его нет. Они были крепкие мужики, и вдвоем лыжню топтать было легко. Он, Маслов, всю жизнь повторял слова брата. Это были надежные слова — они с Андреем делали всегда все, как положено, потому что верные слова помогали. Он сказал: «Ты после не приезжай. Сейчас ты приехал: мне хорошо и тебе хорошо. А потом это ни к чему. Свиделись — и прощай!»
Свиделись, братка, еще. Эта их общая избушка еще греет! В декабре две белки лежат друг возле друга, из тайна выходят редко, а человек должен мять дорогу. Тот охотник, который вчера согласился прийти на метеостанцию, спит, наверное, в своей избе, у него свои дела, а начальник думает: «Ушли двое». Человек и один может, — бывает так, что один человек, как два. Ночь он скоротает хорошо. Теперь он хорошо отдохнет, — теперь-то дойти будет можно. Груз легкий.
Маслов сел на пихтовую хвою. Он снял шапку, снял рукавицы и протянул руки к огню.
Невзрачные фигурки у торосов
На поляне, против выхода из сеней избушки, брошенная геологами железная бочка гулко стреляла два раза в сутки, утром и вечером. У бочки перед восходом солнца, да и в пасмурные дни токовало несколько очарованных тетеревов. Птицы бормотали и чуфыркали светлыми ночами по всей тайге, крякали, свистели крыльями утки, летая во всевозможных направлениях. Торосы на берегу начали помалу стаивать, но лед плыл еще густо.
Напарники томились, ожидая, когда он пройдет по всей реке, освободится устье и можно будет спуститься с грузом на Енисей, к деревне. Алеша предлагал отчаливать пораньше (пока сохачье мясо не размерзлось), через три дня после того, как у избушки проплывет самая последняя льдинка. Гришка Потеряев считал, что надо плыть позднее: бывает дружной весной, что лед на устье Елогуя стоит подолгу, когда вода на Енисее высокая.
Таежники-соседи, селькупы и кето, напрасно время не теряли. Они торопились попасть на озера в пойме Енисея, — лодки плыли вниз мимо избушки, среди льдин.
— …Ириковы это, — сказал Гришка о людях в первой некрашеной лодке, что, завывая мотором, прошла мимо в месиве льда, — зимой они промышляют зверьков и птиц с оленями в вершине реки, у озера Дында.
— А это-о-о… на-ка, посмотри.
Алеша передал Гришке бинокль. Гришка стал провожать следующую лодку вооруженными глазами.
— Кто? Облегченная Нога, который делает хорошие лодки, — снова сказал Гришка Потеряев.
Мимо плыл промысловый охотник и рыбак с травмированной и высохшей ногой, который кроме всех главных промысловых дел умел особенно ловко раскалывать кедровые бревна, тесать из них плахи — сколачивать неплохие ходкие, хоть и некрашеные суденышки.
Сразу же за этой проплыла алюминиевая лодка, и человека в ней Алеша узнал сразу. Звали его Миша, он прославился прошедшей осенью, когда добыл тридцать три соболя. Тридцать три зверька — то был лучший результат в их селении. «Он очень боевой!» — говорил про Мишу Илья Котусов, знакомый Алексею охотник-старик из того же селения. И действительно: Миша был человек веселый, живой, даже удалой, и притом довольно общительный.
Лодку Ильи Котусова напарники узнали, когда еще не было видно — по звуку стационарного мотора. Это была большая деревянная лодка. Кроме И чьи, в ней сидели племянник и старуха Ильи — как и он совсем седая; две маленькие долбленые лодки-ветки, очень искусно сделанные, тянулись на буксире. Поравнявшись с избушкой, Илья встал и повертел над головой на пальце шапку. Ночью тоже был слышен гул. Ночи белые, и река была видна ненамного хуже, чем днем; Прогудели еще две, а утром прошла последняя: сидели двое и стоял еще один кето — подпоясанный толстым клетчатым платком старик, которого Алексей и до этого видел всегда стоявшим, возможно, тело старика утратило способность сгибаться; впечатление было такое, что, пожалуй, он никогда не сидел. Старик был совсем немощный, но его нередко брали на промысел, он знал все добычливые места.
«Это башлык, ну, значит, тот, кто сверху всего дела, бригадир, — говорили про него другие охотники и рыбаки. — Он на войне был, он медаль имеет». Кроме того, что с возрастом башлык заимел завидную способность не сгибаться, еще он никогда ничего не говорил, не исключено, что онемел по старости.
Кето и селькупы плыли среди льда, а Гришка все томился, но упрямо предлагал отчаливать позже: не раньше чем через три дня. Лед останавливается внизу и запирает реку, а кето и селькупы — что им станется, это родная река, и с ней они поладят, рыбачить будут по дороге и добывать птиц.
Напарники выждали три дня и еще ночь, и после загрузили лодку сохачьим мясом из ледника, отплыли.
Гришка Потеряев сидел у мотора, сжимал румпель и держал направление с мыса на мыс, река кружила, вода очень поднялась, метра на четыре. Везде вдоль русла затоплены кусты и верхушки талин кланяются под напором течения, затоплена и пойма. Остров у протоки Кривой Елогуй торчал только макушкой, а ниже залива Сосновая курья земля встречалась все реже и реже. У залива Аппендицит Гришка и Алексей увидели двух лосей; те стояли по брюхо в воде, и, завороженные гулом, смотрели. Зимой в этих местах по тальникам много лосей, и некоторые не уходят потом, когда опасно.
— Найдут сухое? — спросил Алеша Гришку. — Как думаешь?