А как-то осенью — два года назад это было — отец вернулся домой поздно вечером, белый как стена, измученный, насквозь вымокший.
Пришел, сиплым, дребезжащим голосом заругался на эту жизнь, на эти порядки, где нет человеку передышки до самой крышки.
Уже совсем стемнело, когда со станции принесли уведомление, что прибыли вагоны с углем, и Грофик выгнал батраков выгружать уголь, чтобы ему не пришлось платить за простой.
Колючий, осенний дождь царапал лицо, ветер швырял в глаза целые пригоршни мутной ледяной воды. Большое, тяжелое пальто разбухло от воды словно губка и тянуло книзу; оно уже не грело, а отнимало последнее тепло. Отец пришел продрогший, с синими губами и угасшими глазами.
Мать согрела ему воды. И в кадку налила горячей воды, насыпала туда соли и велела отцу держать в ней ноги. Потом заварила ему чаю из бузины. Но отец всю ночь лязгал зубами, метался по постели в беспокойном горячечном сне. Он приутих только на рассвете, когда пора уже было кормить скотину.
Утром он кашлял, чихал, жаловался на головную боль и колотье в груди. И все же повез в город воз клеверного семени, а вернулся с суперфосфатом, который ему пришлось самому нагрузить. Глаза у отца лихорадочно блестели, его шатало; с первого взгляда видно было, что он заболел не на шутку.
Два дня он отлеживался, а за конями присматривал молодой Грофик. Но все эти два дня молодая хозяйка ходила по двору и кричала, что нынче эти голодранцы стали неженками, работать не хотят, чуть что — в постель. Слыханное ли дело, чтобы из-за пустякового насморка человек валялся под перинами!
— В Германию тебя, на принудительные работы, там бы тебе показали, что значит наниматься в батраки! Там бы тебя научили!
Отец лежал у окна, весь в поту, закутанный в полосатую перину, лежал и слушал ее брань.
Вечером пришел сам старый хозяин.
— Ну, Ондрейко мой, — начал он, — скажи мне начистоту: будешь ты работать или не будешь? Хозяйство без работника я не оставлю, это ведь не мое добро, а божье. Не станешь работать, другой найдется. Охотников у меня — ого-го, сколько хочешь, сами набиваются.
Отец стиснул зубы, смерил старика гневным взглядом, но ответил на удивление тихим, спокойным голосом:
— Стоит ли шум поднимать? Пропотел я, полегчало, завтра встану.
Утром он и в самом деле встал и принялся за работу.
Казалось, что отец действительно отошел. Исчез лихорадочный блеск в глазах, и на боль в голове он больше не жаловался. Но он все еще покашливал. А потом он стал чахнуть, сильные, жилистые руки стали тонкими, слабыми, они уже были не горячие, а только неестественно, неприятно теплые. Вскоре он уже не в силах был поднять вилы, удержать на вожжах буйных, ухоженных коней.
Грофик нанял другого батрака, а отец полеживал дома в ожидании скудного пособия из больничной кассы.
Пришлось пойти на работу матери.
Смиловался Грофик, взял ее в свинарки, и за это священник публично похвалил его в проповеди.
Отец покашливал, ему всегда было зябко, он ходил в теплом пальто, а горло кутал шарфом.
В дом зачастила старая Долежайка. В сером платке она приносила пучок трав, в рюмке — комочек собачьего сала.
— Станешь, Ондрейко мой, травку варить, и всю хворь с тебя как рукой снимет, — говаривала старуха.
Она намазывала тощую отцовскую грудь собачьим салом, трижды крестила его, трижды сплевывала через плечо, а уходя, наказывала Силе хорошенько молиться за отца: ведь бог маленьких любит.
Отец варил зелье и продолжал кашлять. Сила молился. Горячо, настойчиво. Молился божественному сердцу, святой Терезочке. Позже, когда отцу стало хуже, он молился всем святым подряд, по календарю.
Но когда наступила жаркая пора жатвы, когда в воздухе запахло зерном и летней мучнистой пылью, Ондрея Шкаляра положили в гроб.
Он лежал там желтый, застывший, прозрачные руки были спутаны четками и сложены, как при молитве.
Здесь он лежал, в этой комнате.
Окна были занавешены черными платками, виден был только гроб, освещенный белыми стеариновыми свечками, которые с тихим потрескиванием таяли в летней жаре. Багровые розы, раскиданные по покрывалу, увядали, распространяя тяжелый, удушливый аромат.
Отец, отец, отец…
Крышка на кастрюле, в которой варится картошка, подпрыгивает, из-под нее выползает желтоватая пена. Вот пена брызнула на раскаленную плиту, заплясала на ней дикий, бешеный танец и постепенно испарилась.
Сила шагнул к плите, оттащил кастрюлю на край. Горячая кастрюля обжигает руки. Глаза, ослепленные слезами, ничего не видят.
«Зачем же я не исповедовался и не постился? — упрекает себя Сила, и сердце мальчика сжимается от режущей боли. — Зачем же я не спросил, как все это делается?»