В кухню он влетел разгоряченный, с бьющимся сердцем.
Мама топила печь. Опара в корыте поднялась, как перина, и уже лезла через край. Отец распаковывал в комнате свертки, принесенные из города: вату, бинты, бутылочки с лекарствами. Эрнест еще спал.
Евки не было дома. Мама еще утром отвела ее к бабушке: чтобы не путалась, мол, под ногами, не мешала печь.
— Знаешь, я просто побоялась, — доверительно сказала мама Милану. — Ребенок — он и есть ребенок, еще не дай бог проболтается.
Милан вырос в собственных глазах. Значит, они его не считают ребенком, они уверены, что он не проболтается, доверяют ему!
Ободренный, он взялся за работу, за свою каждодневную, утомительную, однообразную работу: нарубить хворосту, засыпать коровам сечку, наносить воды. Он работал усердно, за работой у него не было времени думать о школе, о Марьяне, о чем угодно. Он старался как можно больше ходить по двору, чтобы через щели в дощатых воротах наблюдать за всей улицей. Он работал. И все имело сегодня какой-то новый, тайный смысл: в чулане спал Эрнест, герой, партизан, а он работал и в то же время охранял его сон.
Вечереет. Небо, весь день затянутое непроницаемой завесой облаков, теперь, как назло, совсем прояснилось. Над горами показался тоненький серпик месяца, похожий на осколок зеркала. Замигали звезды.
— Чтоб тебя! — ворчит отец, глядя на небо.
Эрнест, выспавшийся, умытый, выбритый, в чистой рубахе, складывает вещи в рюкзак. Мать ходит вокруг него, уговаривает взять еще то, другое. Как ей не хочется, чтобы он уходил! До чего же он нужен теперь в доме! Но она понимает, что оставаться в деревне ему нельзя. Здесь, на Верхнем конце, все свои, не выдадут, но есть в деревне и люди-гниды, вроде Буханца, этого старого сквернослова, который не пройдет мимо без крика, что он всем покажет, со всеми посчитается. И стучит палкой о дорогу и всегда при этом, дрянь такая, глядит на дом Гривки. И как тут укроешь Эрнеста от глаз этого вездесущего Цифры?
— Смотри береги себя, береги себя! — повторяет Гривкова деверю, которого она воспитывала с мальчишеских лет и в свое время вы́ходила после тяжелой болезни; пожалуй, именно с тех пор он и стал ей так дорог.
— Пока не выйдешь из деревни, держись ближе к заборам, — советует Эрнесту отец. — Под деревьями, там не так видно. Выйдешь за вал, там уже нечего бояться… Может, мне тебя проводить?
— Нет. Зачем? — говорит Эрнест. — А вот Милан, тот, пожалуй, мог бы пройтись со мной. Он пойдет первым, если что — свистнет, и я спрячусь. Пойдешь, Милан?
Как же не пойти, если зовет сам Эрнест?
Милан закутал шею шарфом, нахлобучил шапку и выбежал во двор посмотреть, не околачивается ли кто поблизости. Вскоре вышел и Эрнест, согнувшись под тяжестью рюкзака.
— Пошли этой дорогой, — повел его Милан. — Через ров перейти, и мы уже у леса.
Они осторожно прокрались улицей — Милан впереди, за ним Эрнест, — юркнули в кусты, а оттуда по мосткам на тот берег речки.
Башмаки Милана чавкали в жидкой грязи, но Эрнест даже со своей хромой ногой шагал тихо, беззвучно. Как-то ему удавалось всегда ступать на твердую землю.
Они вышли за вал, а там уже можно было и передохнуть. Светил месяц, каждый куст виден был как нарисованный, каждое деревце, каждая полоска кукурузы в поле.
Когда вышли к дороге, сворачивавшей в горы, Эрнест остановился.
— Ровно через неделю, запомнишь, Милан? Ровно через неделю в это же время я приду сюда. Сумеешь дождаться меня здесь? Расскажешь мне, что нового в деревне, нет ли немцев, понимаешь? Можно ли мне идти домой… Придешь?
Милан расправил плечи.
— Приду, обязательно приду. Еще бы нет!
— Прихватишь с собой мешок, будто за капустой идешь. Если кто остановит, скажешь, что ходил за капустой и задержался. Ладно?
Чудно́ стало Милану. Кто же ходит за капустой в эту пору, в ноябре? Он покачал головой.
— Что, не нравится? — спросил Эрнест. — Это ведь только так, если спросят…
— Нет, — возразил Милан, гордясь тем, что может поправить дядю. — Какая там капуста, ведь уже мороз. А вот у Грофиков в поле еще не всю репу убрали. За неделю им все равно не управиться. Я выдерну парочку и суну в мешок, будто я по репу ходил.
Эрнест усмехнулся:
— Ты, брат, смекалистый! А если поймают? Грофик тебе уши оборвет.
— Не оборвет, пусть поймает сначала. Подумаешь, пара репок!
Эрнест по привычке полез было в карман за сигаретой, но передумал.