Наконец мама находит платок, смачивает его и обматывает им отцовскую грудь. Потом подоткнет под головой у отца подушки и прикрикнет на Милана:
— Что ж ты стоишь? Беги на станцию, пусть позвонят доктору!
И так каждый раз. Каждый раз Милан бегает на станцию просить, чтобы вызвали доктора.
Возвращаясь со станции, он всегда упрекает себя: должен был и сам догадаться, а не ждать, когда мама ему скажет.
Но когда у отца начинается очередной приступ и в доме поднимается крик и беготня, Милан опять забывает, что́ ему нужно делать. Он сидит в углу, таращит глаза и весь дрожит от страха и бесконечного недетского горя.
На этот раз пришли сразу три врача. Два молодых и один пожилой, тот, что приходил и раньше. Пожилой сделал отцу укол, от которого ему стало легче. Отец лежал тихо, прерывисто дышал и время от времени постанывал.
Потом доктор попросил его сесть. Снял с него рубашку и начал его простукивать.
— Совершенно исключительный случай, вот послушайте, — сказал он двум младшим.
Все трое по очереди вставляли себе в уши резиновые трубки. Все трое прикладывали к худой отцовской груди блестящий металлический кружок, похожий на зеркальце. Все трое покачали головами.
Пожилой доктор сдвинул очки на лоб. Один из молодых что-то спросил у него. Тот пожал плечами и ответил на непонятном языке.
Все это — как доктор сдвинул очки на лоб, как пожал плечами и то, что он назвал отца «исключительным случаем», тон, которым он произносил страшные, незнакомые слова, — все это подсказывало Милану, что отцу недолго осталось жить на свете.
Он незаметно вышел из избы во двор, оттуда на гумно. Забился в стог и сидел там тихо, неподвижно, глядя перед собой невидящими глазами и размышляя.
Мама говорит, что отец сердечник и что это у него от непосильной работы. Что правда, то правда: работа у отца была очень тяжелая. В каменоломне он грузил на машины огромные камни. Мама говорит, что там он и надорвался, сердце у него всегда было слабое, от этого и болезнь пошла. Но почему отец должен был работать в этой каменоломне? Почему он должен был работать до тех пор, пока не надорвал себе сердце, а теперь у него бывают приступы, от которых лицо у него багровеет, он надрывно дышит, рвет рубашку у себя на груди, и врачи говорят, что он «исключительный случай»?
Кто знает, сколько он просидел здесь, съежившись в комок. Но тут из-за угла вынырнула фигурка в заплатанной куцей курточке и в кепке козырьком назад — Сила.
Они было договорились, что сегодня вычистят чердак над соломорезкой, где они вместе разводят голубей, повесят там корзины для гнезд. Но сегодня Милану не до этого.
Сила молча поглядел на приятеля, тихо присел рядом с ним на корточки и стал разгребать палкой мякину под ногами. Помолчав, он сказал низким хриплым голосом:
— У вас жандармы!
Милан махнул рукой. Только жандармов не хватало!
С тех пор как Эрнест, отцов младший брат, исчез из дому, они приходят по три раза на неделе.
Нагрянут, перевернут все вверх дном, строгими, громкими голосами начнут допрашивать, не приходил ли Эрнест, нет ли вестей от него.
Мать и отец отвечают одно и то же: нет, об Эрнесте им ничего не известно. Ушел он сразу после жатвы — раздобыть лесу для амбара — и с той поры не возвращался. Эрнест уже взрослый, они ему не сторожа. Жандармы грозятся забрать всю семью, записывают что-то в свои блокноты и уходят, по-солдатски печатая шаг. Через пару дней они появятся снова.
После каждого их прихода у отца с матерью начинается негромкий разговор.
— Бедняга, видно, нет его в живых, — вздыхает мама.
— Тогда б они его не искали, — возражает отец.
— Или увезли его… что ни день увозят их целыми вагонами, — говорит мать со слезами.
— Кабы увезли, тоже не стали бы они его искать. Ушел он, как пить дать ушел, перехитрил их. Эрнеста не так-то легко взять.
Они держатся этой надежды как якоря, но Милан хорошо видит, что ни отец, ни мама сами не очень-то верят этому. Отец запер одежду Эрнеста в шкафу. Мама выстирала и выгладила рубахи деверя и убрала в бабкин сундук в чулане. Милан видел, как она плакала при этом, словно не рубахи в сундук укладывала, а самого Эрнеста в гроб.
Всем в доме недоставало Эрнеста. Вот уже два года — с тех пор как захворал отец — он был им опорой, помощником, настоящим главой семейства. Эрнеста не забрали в солдаты. В детстве завелась у него в ноге костоеда, и он два года пролежал в Татрах с ногой в гипсе. После выписки он снова стал ходить, но одна нога так и осталась короче, с тех пор он и стал носить ботинок с толстой подошвой. Когда его сверстников призывали, не один из них вздохнул с завистью: