— И что ж, так они и будут нас резать, когда придут? — прошептала невзрачная крестьянка в клетчатом платке.
— А вы как думаете, целоваться они будут с нами? — отозвалась молодая Грофикова, которая зашла по дороге из церкви записаться на выпечку хлеба. — Вот погодите, дождемся! Пожалеете еще. Все были недовольны, все языки распускали, чтобы ругать правительство, недостатки выискивать. А эти вот, помяните мое слово, будут божьей карой за наше недовольство.
— Ну уж, тетка… — сказала невестка Моснаров. — Что это вы так на них взъелись? Мы-то ведь еще не знаем, каковы они на самом деле. А я так думаю, что они тоже люди.
— Слыхали? — взвизгнула Грофичиха. — Слыхали, люди добрые? И ты думаешь, что будешь ходить при них в своих вышитых нарядах? — И она пренебрежительно дернула ее за передник с зубчатой каемкой. — Одно тряпье тебе оставят, в дерюге будешь ходить, пока и она с тебя не свалится.
— А на кой им нужны наши тряпки? — протиснулась вперед старая Гурчикова. — Ведь не кто-нибудь, а солдаты придут. Неужто солдат в мою юбку нарядится или как?
— Всё отберут, вот увидите, — зашипела Грофичиха, разгневанная тем, что в ее словах сомневаются. — Все отберут и отправят в Россию. Оставят нам по одной рубашке, а то и ее снимут.
Пекарь выгреб уголья и начал сажать хлебы. Гривкова поставила свои корзины так, чтобы ее черед пришел, когда пекарь станет сажать в середку печи, на самый жар.
— А вы опять здесь, соседка? — обратилась к ней невестка Моснаров. — И куда вам столько хлеба? Только третьего дня я видела, как ваш паренек нес хлеб, а сегодня вы уже здесь.
Гривкова нагнулась над корзинами, в растерянности возилась с тестом, которое уже начало перекисать.
— Шишковым я задолжала, — сказала она, помолчав. — И невьянской тетке дала половину. Она к мальчику в больницу собралась и пожаловалась, что некогда хлеб испечь.
— Да ведь ее мальчонка уже вернулся из больницы! — Грофичиха смерила Гривкову подозрительным взглядом. — Привезли его уже.
Гривкова выпрямилась.
— Когда они за ним ехали, тогда я им и дала, — сказала она, покраснев. — Как раз перед самым поездом они и зашли.
Пекарь посадил хлебы, и женщины разошлись по домам. Гривкова несла свои корзины, шла неуверенным, дрожащим шагом на свой Верхний конец.
«Ох, батюшки, — стучало у нее в голове, — так больше нельзя! Вот и заметили, что я слишком часто хлеб пеку».
Она вздрогнула, оглянулась, словно опасаясь, что кто-нибудь застанет ее врасплох за этими опасными мыслями. Но сзади шла только невестка Моснаров, и у Гривковой отлегло от сердца.
— Тетушка, а вы этому верите? — заговорила соседка, поравнявшись с ней. — Верите этим разговорам?
Гривкова молча прошла несколько шагов и ответила неуверенно, все еще не придя в себя:
— Мне-то, Марка моя милая, все одно. Доживем — увидим…
— А я себе так думаю, — продолжала Марка, — что это нас только пугают. Те, которые боятся. Нам-то что, а вот Грофикам, Буханцам, тем есть чего бояться. Буханцы уже только на камчатных перинах спят, платьев по три шкафа на каждую, шубы… Я так думаю, что на мою малость никто не позарится. А если кто и станет брать… — она остановилась посреди дороги и воскликнула взволнованным, срывающимся от слез голосом, — если станет брать, если польстится на мой скудный достаток, я скажу ему… скажу, мол, беднячка я, все мои годы молодые прослужила и вот что себе выслужила. А ты пойди-ка лучше к тем, кто награбастал, наворовал, награбил. К Грофикам, к Буханцам иди…
Гривкова не заметила даже, как рассталась с ней Мариша, не заметила, как пришла домой.
«Ей-богу, не пойду больше, не пойду сегодня, — мысленно убеждала она сама себя. — Всё люди вызнают, даже то, что слишком много хлеба пеку. Еще накличу на себя беду».
Она взялась за привычную свою работу, варила, прибирала, но мыслями была в другом месте.
«Не пойду, ни за что не пойду!» — кружилось у нее в голове.
Каждую среду они поджидали ее на краю лесной просеки. Каждую среду те самые парни, совсем молоденькие, ребята почти. Каждую среду она приходила к ним, как наказывал ей Эрнест.
«Если только сможешь, сделай это, Маргита, — говорил он ей. — Если жалко, что добро свое переводишь, не бойся — рассчитаемся, когда все это кончится».
Она знала, что он намекает на ее рачительность, на то, что она хорошая, бережливая хозяйка, которая всегда держится правила: в дом побольше, из дому поменьше. Но ей было бы обидно, если б он подумал, что ей жаль поделиться с кем-нибудь хлебом. Как бы ревностно она ни оберегала свое добро, голодного человека она не могла видеть. Она не больно-то понимала все, что рассказывал ей Эрнест о партизанах, о их борьбе, не понимала, когда Эрнест с мужем разговаривали о больших переменах, которые наступят, когда окончится война. Достаточно того, что где-то есть люди, которые с нетерпением ждут хлеб, испеченный ее руками. Поэтому она и ходила каждую среду туда, на лесную просеку, с мешком, в который она отсыпа́ла картошки или фасоли, клала ароматный каравай хлеба, горшочек топленого жира или кусок сала.