Весь день небо затянуто тяжелой серой пеленой; к вечеру пелена рассеивается, и появляются звезды, большие и яркие, как в августе.
Потом надвинулись низкие, изжелта-черные тучи. Холодный ветер, гулявший по полям, стих. Всю ночь падал пушистый, рыхлый снег, к утру его было почти по колена.
Когда утром Милан открыл дверь, в нос ему ударил свежий, резкий запах снега. Двор, сад, улица — все стало как-то краше, приветливее. Приветливо звучали голоса женщин у колодца, приветливо звенели ведра. Приятно было погружать ноги в ослепительную белизну и, оглядываясь, видеть собственные следы.
Скрипнула калитка, показался Сила, весь тоже какой-то праздничный, посветлевший.
— Пошли на ворон охотиться! — закричал он еще издалека.
На Гривково гумно слетелась целая стая ворон. Они облепили стог сена, чистили клювами свои черные, словно лакированные перья и о чем-то громко спорили.
В сарае у Милана была припрятана железная ловушка, которую нужно было зарыть в снег так, чтобы сверху виднелся лишь початок кукурузы, насаженный на крючок.
Мальчики насторожили ловушку, насадили початок, подгребли снегу и спрятались в сарае. Они ждали и ждали, в сарае дуло. Они совсем уже продрогли, а хитрые вороны по-прежнему спокойно сидели на стогу, каркали, перебранивались, но на кукурузу не обращали никакого внимания.
— Не берут, мерзавки, — сказал Сила, — видно, не голодные.
— Давай лучше воробьев ловить, — предложил Милан, посиневший от холода. — Их легче поймать.
Ловить глупых, прожорливых воробьев, когда все вокруг бело от снега, нехитрая наука. Ребята разгребли снег и насыпали на прогалинке ячменя. Потом принесли старое решето и накрыли им ячмень. Один край решета Сила приподнял и подпер палочкой, к палочке привязал бечевку. Потом мальчики опять укрылись в сарае и стали ждать, когда воробьи слетятся на ячмень.
Сначала прилетел один воробей и стал клевать зерно. За ним — целая стая. Клевали они так: раз — ячменное зерно, два раза — соседа в бок; не кормежка, а сплошная драка. Тут Милан — дерг за веревочку, решето хлопнулось, и воробьи оказались в ловушке.
Они сунули их в шапку и понесли в дом показать Евке. Но Евка почему-то не обрадовалась — она боялась воробьев. А когда одного из них ребята поднесли к ней слишком близко, она ударилась в рев.
— Знаешь что, давай их покрасим! — сказал Сила.
Они раскрашивали их в сарае старыми акварельными красками. Одного в синий цвет, другого в красный, третьего в зеленый, даже фиолетовый у них был. Потом они придумали красить крылышки одним цветом, грудку другим, а брюшко еще каким-нибудь цветом.
Напуганные, взъерошенные воробьи больно клевались. Берешь такого воробья в руку и чувствуешь, как стучит его сердчишко.
— Да не бойся ты, я тебя не съем, дурачок, — успокаивал их Сила.
Когда краска высохла, воробьев выпустили. Они вспорхнули на яблоню и начали чистить клювами перья.
— Глянь, папа, — сказал Милан, — какие птицы!
Отец приподнялся на постели и выглянул в окно.
— Снегири, — сказал он. — Да нет, не снегири, что это я! В самом деле, что это за пташки? Мать, глянь-ка!
Гривка еще не пришел в себя после того тяжелого приступа, когда эсэсовцы и гардисты с Цифрой уводили Пинкусовых.
Он отлеживался, вставать почти совсем уже не вставал. Любое, самое слабое усилие было вредно ему. Вот и сейчас, едва приподнявшись, он схватился за грудь. У него перехватило дыхание, и он с трудом процедил сквозь судорожно сжатые губы:
— Компресс, компресс мне дай!
Прибежала Гривкова, обернула его мокрым полотенцем, и постепенно больному полегчало. Милан помогал матери, подавал то полотенце, то таз с водой. Сила, который впервые видел, как задыхается Гривка в болезненных судорогах, глядел на все это испуганными глазами. Он стоял как вкопанный в углу, облизывал языком пересохшие губы и с состраданием смотрел на отца Милана, как тот бледнел и синел, как дергалось его худое тело.
— И всегда у него так? — спросил он Милана, когда больной утих и заснул, а мальчики вышли во двор.
— Сегодня еще ничего, посмотрел бы ты на него в другой раз, — сказал Милан, шмыгая носом и вытирая глаза и лоб рукавом. — Видел бы ты, как он мучился, когда у него был тот тяжелый приступ…
«Девятник! — молнией пронеслось у Силы в голове. — Девятник нужно отмолить. Только не малый, а самый полный, девятимесячный, с исповедью, с причастием каждую пятницу. Не то и он умрет, как мой…»
На миг, но не больше, чем на миг, в сердце у него шевельнулась старая боль, острой иглой кольнуло: если мой отец умер, то зачем жалеть отца Милана, зачем выдавать чудодейственную тайну другим? Сила дернулся, как будто его уличили, украдкой глянул на Милана: не догадался ли он о его мыслях? Но Милан стоял у забора и глядел вдаль. Нет, он ничего не заметил. И тут же Силе стало жалко, мучительно жалко приятеля, который скоро тоже осиротеет. Ему стало жаль больного Гривку, который всегда смотрел на него приветливо и не бранил его за мелкие проступки, как другие. И Сила подробно объяснил Милану, как сделать, чтобы его отец поправился.