Теплушки остановились как раз против подвод. Раздались короткие отрывистые команды. Из первого вагона выпрыгнул офицер в сапогах, в дубленке, в фуражке с лакированным козырьком. Загромыхали двери, из вагонов полезли солдаты в серо-зеленой униформе.
В воздухе мелькали вещмешки со скатками из одеял. Бегали офицеры. Солдаты начали строиться в колонну.
— Сколько их! — вздохнул Милан. — И куда их только распихают?
Мальчики подхватили полупустые корзины и припустили домой вслед за мрачной колонной, маршировавшей в деревню.
В дом Гривки прислали на постой троих. Только успел Милан занести корзину с углем в сарай, как они уже появились. Он даже не пошел в кухню, глаза бы его на них не глядели. Его душили злость и отвращение к этим незваным пришельцам, из-за которых он теперь вряд ли сможет видеться с Эрнестом. Он слонялся по двору и пинал ногой ржавую жестянку, которая там валялась.
Вышла мать и позвала его в дом. Голос ее звучал непривычно сурово и решительно. Ослушаться было никак нельзя. И он пошел в дом.
Немцы заняли жилую комнату. Там они будут спать на двух кроватях и на лежанке, которую отец смастерил как-то зимой. Отец будет спать на тюфяке под окном. Мама с Евкой в чулане. Где будет спать Милан, пока еще никто не знал, в том числе и он сам, но такие пустяки его не волновали.
Эти трое — словно им комнаты было мало! — уже без рюкзаков, шарфов и шапок, уселись в кухне у стола. Они разговаривали между собой и поглядывали на хозяев.
Отец, весь обмерший, бледный, сидел на самом краю лавки. Мать возилась у плиты. Евка, которая еще ничего не соображала, разгуливала по кухне, подкидывала и опять ловила свою безглазую и безносую куклу-уродину.
Потом один из немцев встал, сказал что-то остальным, взял котелки и ушел. Остались двое. Один молодой, мрачный, с резкими движениями и быстрой речью; второй пожилой уже, сгорбленный и почти совсем беззубый.
Молодой тут же обратился к отцу:
— Поишься? Не пойся. Мы не путем упивать…
Отец вздрогнул и чуть покраснел.
— А я и не боюсь. На что вам меня убивать? Я ничего вам не сделал.
— Не путем, — горячо убеждал его немец.
— Война никс гут, — зашепелявил и старший. — Никс гут. Гитлер капут. — Он даже показал рукой, какой Гитлеру будет капут.
Потом, видно, чтобы убедить хозяев в своем миролюбии или по другой, непостижимой для Милана причине, оба достали фотографии своих семей.
У старшего было два сына. Один в форме СС, второй в белой рубашке с поясом «Гитлерюгенда». Сыновья стояли, вытянувшись в струнку, а между ними сидела на стульчике толстощекая женщина с гладко зачесанными волосами. Она глядела прямо в объектив вытаращенными глазами и нелепо улыбалась.
— Мертвая, — сказал беззубый, тыча пальцем в старшего сына… — Пиф-паф… мертвая… Война никс гут, — покачал он лысой, как дыня, головой. Потом быстро сунул фотографию в карман, нахохлился, прищурил глаза и больше уже не сказал ни слова.
У младшего солдата был один ребенок, раскормленная, пухлая девочка в коротком платьице, с бантами в русых волосах. Жена у него была маленькая, смуглая, с острым носом и живыми глазами, похожими на ягоды терновника.
Вошел третий. В каждом котелке он принес по порции черного кофе, а наверху, на крышке, был ужин: на каждого по ломтю черного хлеба, три кружочка колбасы, квадратик маргарина и квадратик мармеладу.
Мать, которая разогревала на ужин щи, подошла к столу.
— Это вас так кормят?
Немцы глядели на нее, не понимая.
— Я говорю, так мало вам дают есть… есть… понятно? Мало, — показывала она на порции, аккуратно разложенные на столе.
Они поняли. Усердно закивали головами.
— Мало, мало кушать, мало…
— Ja, [11] мало, — сказал младший. — Гитлер — много…
Не говоря ни слова, мать взяла все три котелка, слила кофе в кастрюлю и поставила ее на плиту. Потом сполоснула котелки и налила в каждый горячих щей.
— Вот, покушайте, — сказала она и положила на стол каравай хлеба и нож. — Ну, ешьте, что смотрите?
Милан помрачнел.
— Ох, чтоб вам! — пробормотал он.
«Тоже ведь люди», — сказала мать про себя, словно оправдываясь перед самой собой и перед домашними.
— Давай свою миску, — обратилась она к Милану.
— Не надо мне, — отрезал он. — Не хочу я твоих щей.
Видно, она поняла, почему он побрезговал едой, и ничего не сказала. Милан сел на стул, насупился и стал сердито качать ногой.
Ему не сиделось дома. Смеркалось. Пора бы уже идти к Эрнесту, но как тут пойдешь, если в деревне полно немцев? Его удручало также, что репу у Грофиков уже свезли с поля, в прошлый раз ему уже нечего было положить для виду в мешок. Так и шел с пустым мешком, хорошо еще, что никто не повстречался.