И Цифровой здесь не видать. Рассорилась она с мужем, изругала его последними словами, потом заперлась в комнате и расплакалась. Цифрова теперь стыдится выглянуть на улицу. Она тут поскандалила было с Гозларовой из-за кур, а та возьми и крикни ей при всем честном народе, перед всей деревней: «Ты, мол, такая-сякая, и не стыдно тебе на людях показываться! На Бертиных перинах спишь, из краденой посуды жрешь, тьфу!»
Когда оркестр умолкает, офицеры, не вставая с лавки, берутся под ручки, раскачиваются из стороны в сторону и фальшивыми, пьяными голосами поют припев: «Га-йя-йя, кукук!» Потом поднимают руки и прищелкивают пальцами.
Немцы веселятся.
Пан писарь уже набрался. Когда его берут под ручки и все начинают раскачиваться, он поддается безвольно, как тряпичная кукла, и послушно выкрикивает: «Кукук!» Но прищелкнуть пальцами он уже не может.
Цифра и рад бы прищелкнуть, но тогда нужно снять белые перчатки, а этого он не сделает ни за что на свете. В этих перчатках вся его гордость. Они отличают его от остальных, от всей этой голи перекатной там, внизу, в зале. Когда остальные прищелкивают пальцами, он только глупо улыбается.
Старый Буханец и подпевает, и прищелкивает. Он ужасно гордится, что сидит в одной компании с господами немецкими офицерами. Одно только его огорчает: не знает он ихнего языка, не может поговорить с ними, излить душу, заверить их, что он, Буханец, останется им верен до конца. Он не может налюбоваться на своего сына Филипа, который в городе за прилавком поднахватался немецких слов и теперь разговаривает с офицерами хоть и коряво, но все-таки… Буханец самодовольно похлопывает по плечу невестку Амалю.
— Так, так, мои кровные, — бормочет он, — так, так… Давно ли ты коровам хвосты крутила, а теперь, глянь, какая пани! Так, так…
Подойдет к немцам, потюкает палочкой о сцену, покрутится около того, этого, пытаясь подражать сыну: «Гут, гут, господа, гут, гут… Вот это по мне, гут…»
Совсем ожил после прихода немцев старый Буханец. Теперь он уже не сидит больше в углу под образами, читая огромную Библию с коваными застежками, как на сундуке. И не молится больше, как в первые дни восстания. Теперь он расхаживает по деревне, притопывая сапожками, пристукивая палочкой, и выкрикивает:
— Ну, где они, эти ваши партизаны? Вы что, голодранцы, думали, что теперь будет по-вашему? Вот что вам будет, вот! — и корявыми пальцами строит фигу.
В воскресенье, после обедни, когда народ валом валит из церкви, он втискивается в толпу и оттуда дребезжит его пронзительный сиплый голосок:
— Огонь и сера на каждого, кто завидует ближнему своему! И мне завидуют, думаете, я не знаю, как мне завидуют? И на сынов моих косятся, зарятся на чужое добро. А я вам так скажу: у кого есть голова на плечах, тот никогда не останется с пустыми руками. Вот здесь нужно иметь, вот где! — И он стучит указательным пальцем по морщинистому лбу. — Мои сыновья взялись за ум, вот им и перепало. А кто стоит рот разинув, тот пусть и не завидует. Вот так-то…
Нынче на улице Буханца праздник. Сегодня он доволен, сегодня он счастлив. Семья Буханцев, благополучие которой пошатнулось было в ту нежданную августовскую бурю, теперь снова твердо стоит на ногах. А тогда он перетрухнул не на шутку, что греха таить. В ту августовскую ночь, когда Амаля прибежала к нему с чемоданом и двумя зареванными детьми, в шляпе, криво пришпиленной к растрепанным волосам, тогда он сам чуть было не рехнулся. А вот теперь его Филип с невесткой сидят бок о бок с немецкими офицерами, развлекаются на вечеринке, которую устроили для немцев лабудовчане. Вот это ладно, вот так оно и должно быть.
Целую неделю тройка парней ходила из дома в дом и собирала пожертвования на вечеринку. Будь это парни из солидных, благонадежных домов, Буханец не стал бы дивиться. Но, как нарочно, вечеринку для немцев задумали первейшие сорвиголовы на деревне: Мацко, Янчович, Гурчик. Даже Шкаляркин Сила, эта шельма пронырливая, ходил с ними, таскал корзину с яйцами.
Войдут в дом, поклонятся и начинают:
— Тетушка, если можете, помогите, просим вас от имени вермахта…
Кое-где давали без отговорок. Он, Буханец, встретил парней словно желанных сватов. Сам снял с гвоздя целый круг колбасы, дал и денег — другим в пример. Кое-где на парней накидывались: