Запричитали женщины, пряча лица в платки; завздыхали мужчины, закивали обнаженными головами; как подстреленная птица, забилась Гривкова.
Только Милан стоял молча, тупо глядел перед собой беспамятными, слепыми глазами. Он не чувствовал в себе ни волнения, ни горя — одну лишь странную, безмолвную пустоту.
Бесхитростная песня органиста, которая заставила расплакаться женщин и старух, столпившихся в маленьком дворике, доносилась до него откуда-то издалека, из-за серой бесконечной пелены. Хотя в этой прощальной песне органист и обращался к нему от имени покойного отца, в возвышенных книжных словах не было ничего от искренней, ласковой простоты отцовской речи. Одна лишь фраза коснулась его притупленного слуха. Она вонзилась ему в мозг, застучала в голове бесчисленными назойливыми молоточками.
Неумолимая божья воля, жестоко равнодушная к людскому страданию, божья воля, которую ему так и не удалось умилостивить бесконечными изнурительными молитвами, предстала перед ним во всей своей чудовищной бесчувственности. Он так надеялся вымолить жизнь для отца!
И все же отец у Милана умер.
Он умер тихо, как будто угас, в начале февраля, когда свежие предвесенние ветры слизывали последние остатки снега с холмов и по светло-голубому небу поплыли ватные весенние облака.
В то утро он оделся, побрился, собираясь сходить в город за новым запасом лекарств. Зашел сосед, Яно Моснар, одолжить рубанок. Они посидели за столом, поговорили. Отцу захотелось пить. Он подошел к ведру, зачерпнул воды ковшиком, отпил и вдруг пошатнулся, уронил ковшик и слабо ойкнул.
— Сосед, сосед, что с вами? — вскрикнул Яно.
Он подхватил обмякшее тело отца, перенес его на постель. Подбежала мать с мокрым полотенцем, расстегнула ему рубашку, приложила ухо к груди, страшно побледнела: сердце его не билось.
Мужчины подложили шесты, подняли гроб.
— Мы пойдем папу закапывать? — спросила Евка ясным серебряным голосом.
Милан закричал. Беззаботный детский голосок, словно острым ножом, рассек тоскливую серую пустоту, наполнявшую его сердце.
Острая боль пронзила его, крошечные молоточки у него в голове бешено забарабанили. Упрямая злость поднялась в нем, и с пугающей ясностью в голове у него прозвучало: «Если все это по воле твоей… тогда ты очень злой. Жестокий. Или… или тебя вообще нет…»
Он вздрогнул, испуганно оглянулся. Кто-то обнял его за плечи, подтолкнул к воротам, в которые соседи выносили гроб. Тяжело тронулась процессия, тяжелыми были шаги мужчин. Медленно плыл черный гроб, украшенный бумажными кружевами. Печально покидал Ян Гривка свой дом, каждый кирпич которого он сам вылепил из глины, перемешанной с мякиной, дом, в котором любая мелочь несла следы его мозолистых рук.
— Libera me domine… [17] — запел священник над свежей могилой.
— …de morte aeterna… [18] — вступил органист и с ним несколько женских голосов.
Милан глядел, как колышется на веревках отцовский гроб, услышал глухой стук, с которым гроб ударился о дно ямы. Мелькнуло паникадило священника, блеснула огромная, ох, какая огромная лопата могильщика! Мать подняла несколько комков земли, безнадежным движением руки бросила их на гроб.
— Брось, брось и ты, — опалило щеку Милана ее горячее, всхлипывающее дыхание.
Он глянул на нее дикими, ненавидящими глазами, повернулся, отчаянно работая локтями, пробился сквозь толпу, рванулся к воротам кладбища, сгорбившись под тяжестью горя.
— Нет, нет тебя, слышишь? Совсем нет! — задыхался он. И при сознании, что он разоблачил обман, так долго и безжалостно угнетавший его, из глаз его хлынул поток жгучих, всеочищающих слез.
15
Эрнест не знал ничего. В четверг, как обычно, он пришел на условленное место, ждал, дожидался, а Милана нет как нет. У Милана — это было после отцовских похорон — совсем вылетело из головы, что его ждут. Вернувшись с кладбища, он не выходил из дому.