— По-вашему, значит, так? — отозвался Эрнест.
— А как же, милок, только так и надо, помяни мое слово. А то ведь жаль тебя, хи-хи-хи… — Опять этот противный, льстивый смешок. — Такого молодца…
«Что-то он затевает, — мрачно думал Эрнест, уходя. — Что-то у него на уме, у стервеца».
Он шел домой торопливым, неровным шагом. Спиной он чувствовал колючий взгляд Буханца, не суливший ничего хорошего.
«А не подстеречь ли мне его где-нибудь в укромном местечке? — размышлял Эрнест. — Сунуть ему пистолет под нос и без обиняков: мол, слышишь, ты, старая свинья, попробуй только заикнуться…»
Но командир, отпуская его в долину, строго-настрого запретил ему признаваться, что он был в бригаде.
«У тебя есть задание, вот его и держись! Мало пользы будет нам от тебя, если ты себя выдашь. Действия на свой страх и риск строго запрещены».
Эрнест припомнил ему Буханца, Цифру, Грофиков, Грызнаров и некоторых других завзятых глинковцев.
«Это уж наша забота, — сказал командир. — Помни, что ты не один, наши люди действуют повсюду».
Эрнест знал, что он не один. Знал он и то, что ребята из бригады приструнили уже не одного такого Буханца. Но что, если они запоздают? Руде Мацко, например, они так и не успели прийти на помощь. Правда, в бригаде его считали только связным и не знали, что он спрятал у себя Пинкусовых, — это он сделал на свой страх и риск… Нет, ничего не остается, кроме как положиться на командование.
— Ну, как сходил? — встретила его Гривкова. — Не выдаст он тебя?
— Не знаю, — вырвалось у Эрнеста. — Вряд ли. Но если что, я беру на себя все, ты ничего не знаешь, так и запомни.
— Ох, не стоило тебе возвращаться! И зачем только ты ушел от партизан! — запричитала Гривкова.
— Не мог я там больше выдержать, — загадочно ответил Эрнест.
Не мог же он в самом деле открыть ей, что вернулся он не просто так, за здорово живешь, что его ждет здесь опасная работа. Он вышел во двор, так и не заметив, что за его разговором с невесткой наблюдали широко раскрытые глаза Милана.
19
Милан и Сила пристроились у стола в комнате Шкаляров и чем-то старательно занимаются, голова к голове, коленки на табуретках.
Стол завален рисунками и тетрадными листками. Несколько недоделанных рисунков разложено на виду. Загляните в комнату, и вы сразу скажете, что мальчики готовятся к уроку рисования, рисуют что-то, старательно выводят рейсфедером подписи. Но присмотритесь повнимательнее, и вы увидите, что все эти рисунки и исписанные листы раскиданы здесь нарочно, так сказать, для маскировки.
Посредине стола стоит бутылочка туши. Сила макает в нее рейсфедер и что-то пишет.
— Ну, что скажешь? — Сила поднимает над столом четвертушку листа, густо исписанную неровными, разбегающимися буквами. Никому не догадаться, что это писал Сила.
Милан доволен.
— Отлично, — говорит он, — самый раз. Теперь подпись — и готово!
Они долго обдумывают подпись.
— «Черная рука», — предлагает Сила, большой ценитель приключенческой литературы, — или «Кровавый Джим», или «Гроза Техаса».
— Скажешь тоже, — возражает Милан, — какая еще «Гроза Техаса»! Старикан в жизни не слыхал, что такое Техас. — Сам он предлагает подписаться: «Голос правосудия» или «Человек с сердцем льва».
— Не влезет, — деловито отвергает его предложение Сила.
В конце концов сошлись на «Руке мстителя». Довольно кратко и выразительно. Так и дышит пампасами и прерией (по крайней мере, так считает Сила), а по мнению Милана есть в этом и что-то благородное, можно сказать — рыцарское.
— Вечером загляну к ним, — говорит Сила. — Посмотрю на старика. Причину какую-нибудь придумаю и загляну.
— Да… — вздыхает Милан, любуясь на лист, на котором просыхает тушь. Милан доволен: это они неплохо придумали с Силой.
— Мы им еще покажем, — говорит Сила.
Всего третий день, как Эрнест дома, а так многое изменилось! Дом ожил, в нем как будто даже стало светлее. Мама уже не плачет столько по вечерам, обняв Милана и Евку, не убивается над ними: «Ой вы мои птенчики, сиротки мои обездоленные!» Она часто разговаривает с Эрнестом. Говорят о чем угодно: о Лыске, которая скоро должна отелиться, о яровом севе, о том, что борону нужно будет купить новую, старая совсем стерлась. Огородик перед домом еще кое-как удастся проборонить, ну а в поле проку от нее мало. Только об отце не говорят. Стоит маме начать, как Эрнест тут же ей: «Оставь, не изводи себя! Ему уже ничем не поможешь, лучше о детях думай!»