Буханец застыл посредине кухни, расставив ноги, похожий на жалкого, ощипанного петуха. Застыл, зашевелил тонкими синими губами, затопал сапожками, заметался.
— Так и ты туда же, невестушка моя милая! — Он схватил табуретку, стукнул ею об стол. Чернильница подскочила, заплясала, опрокинулась. По столу пополз густой чернильный ручеек. — И это ты мне? В моем доме? За то что я тебя, голь голодраную, в невестки принял, послушавшись сына, а ты так-то?
Невестка, вся красная, с трудом переводила дух. Но тут же пришла в себя, отшвырнула бадейку, которая путалась у нее под ногами.
— Вот вы как запели! Голью меня обзываете, глаза мне колете, что приняли в свой дом? Лучше б у меня обе ноги переломились, когда я впервые ваш порог переступила! Невестка я вам? Да я раба у вас, последняя метла в вашем доме. Ну и дом, не приведи господь! Стыдно мне в этом доме жить, перед честными людьми стыдно показаться! Никто слова доброго о нас не скажет.
— Донесу и на тебя донесу, — сипел Буханец. — На всех донесу, не посмотрю, что ты мне невестка.
— Донесете? — разъярилась невестка. — Донесете, значит? — замахала она ядреным кулаком под самым носом у старика. Потом метнулась к столу, и не успел Буханец опомниться, как она скомкала бумаги и швырнула их в печь. — Мало вам, ворона лысая? Это я на вас донесу, если хотите знать. Как придут русские, сама к ним приду и скажу: вот, скажу, тот старый черт, который сосал кровь из меня и из моих детей. Тот самый, который всю деревню испоганил и людей несчастными делал. Берите его, вешайте, ни одна собака по нем не завоет!
— Ах, боже мой, боже милостивый! — взвыла старая Буханцова. — Иоланка моя, да что ты! Ведь он тебе отец!
Невестка повернулась, подхватила подойник, хлопнула дверью. В сенях она чуть не наткнулась на Силу.
— Тебе чего здесь надо? Чего пороги околачиваешь? — набросилась она и на него.
— Мама меня послала перевод подписать, — говорит Сила.
Шкалярова получала небольшую пенсию за мужа, но почта не выдавала ей денег до тех пор, пока перевод не подпишет Буханец.
— Подпишет он тебе, как же! — буркнула невестка. — На нем сейчас черти ездят.
Сила послушно поворотил назад.
Вечером Буханца видели вместе с паном писарем в корчме у Бенковича. Буханец и писарь сидели за одним столом, беседовали, пили. Потом оба расплакались, били себя в грудь, уверяли, что они хорошие люди и спрашивали у каждого, за что их хотят повесить.
Когда Бенкович увидел, что оба уже хороши, он втихомолку убрал у них из-под носа еще почти полную бутылку и поклялся всеми святыми, что у него в заведении больше нет ни капли спиртного, а взамен предложил им содовой воды.
— Дай! — закричал пан писарь. — Дай нам соды, мне и этому моему камараду! Дай ему этой соды, я плачу!
Содовая немного их освежила, но все же, когда они подались домой, улица была для них слишком широкой. Они останавливались на каждом шагу, клялись остаться верными друг другу до скончания света.
— Камарады! — верещал пан писарь. — Камарады, в ружье!
До дому Буханец добрался только на рассвете. Уже во дворе ему пришло в голову заглянуть в конюшню, не отвязались ли кони. Сына дома нет, уехал к брату в город, а невестка, чертовка, недоглядит. По ней, так хоть вся скотина издохни.
Он сделал несколько неуверенных шагов, как вдруг из-за поленницы выскочили два парня. Один обхватил Буханца сзади, прикрыл ему рот, чтобы он не мог закричать. Второй парень стал перед Буханцем и зашипел:
— Послушайте, старый, помните, что мы наблюдаем за каждым вашим шагом. Только попробуйте нашкодить кому-нибудь! Гляньте-ка сюда! (Буханец увидел в руке у парня пистолет.) Будь по мне, давно бы вы схлопотали пулю в лоб, но мы не хотим пока мараться и будоражить деревню. Но если что…
Второй парень посадил напуганного, сразу протрезвевшего Буханца на колоду и пригрозил ему на прощание кулаком. Свернув за гумна, парни скрылись в предутренней мгле.
— Вот оно как, — шептал старик, глядя им вслед. — Это мне-то! В моем доме, на собственном моем дворе! Сколько же их, если они так осмелели? Ой-ой-ёй, господи, за что ты меня так наказываешь?
Утром по деревне прошел слух, что Буханец побил всю посуду в буфете, гонялся с топором за Иоланой и за старухой, а не догнав, вынес из дому перины и порубил их на колоде.