Три дня смотрел Милан, как танки и войска тянулись на север, три горьких, страшных дня.
«Может, из этой винтовки они застрелят Эрнеста, может, этот пулемет прострочит его», — думал он, и сердце его сжималось от страха.
Потом уже доходили только пугающие слухи о боях в Батёванах, боях в Превидзе, Прекопе, Мартине…
Старый Буханец снова гоголем ходил по деревне, притопывая сапожками, постукивая палочкой, и грозил посчитаться с каждым по заслугам. Уж теперь-то они получат свое, голодранцы никчемные!
Радио вопило о разгроме восстания, а железнодорожники со станции говорили, что чуть ли не каждый день проходят мимо поезда с запломбированными вагонами для скота, из-за решеток которых выглядывают измученные лица. Немцы увозили куда-то пленных партизан.
А потом к Гривкам зачастили жандармы…
— Наш Эрнест наверняка погиб, — хрипло сказал Милан, изо всех сил стараясь не расплакаться.
Сила помрачнел.
— Тогда плохо дело… Отец у вас хворает, не дай бог, помрет, как мой… Останешься ты единственный мужчина в доме.
Они помолчали минутку.
— Может, закуришь? — спросил Сила. Он знал, что мужчины в таких случаях обязательно закуривают.
Милан шмыгнул носом, кивнул.
Сила вытащил из кармана измятую пачку сигарет. Одну закурил сам, вторую дал Милану. Они притаились под стогом соломы, скользкой от дождя, курили.
Едкий дым щипал глаза, от крепких сигарет во рту горчило, но они затягивались, серьезные, сумрачные, озабоченные.
— Ты дома все сам делаешь?
— Всё. И воду ношу, и дрова колю, и подметаю. А боров? За ним только я и хожу… Я и похлебку научился варить — чесночную.
— И мне придется, — сказал Милан и почесал в затылке, где его покалывали остья. — Но у нас еще и коровы есть, а они знаешь сколько воды могут выхлебать… жуткое дело!
— Как-нибудь справишься, — отвечает Сила нарочито грубым голосом. — Не маленький! И я тебе подсоблю. Сечки нарежем, вычистим хлев и воды натаскаем… Еще одну закуришь?
Сигаретный дым обжигал Милана, он прямо-таки чувствовал, как с языка слезает кожа. Голова кружилась, в желудке ощущалась непривычная тяжесть и тошнота, но он закурил вторую.
Они курили сосредоточенно, щуря глаза и страдальчески морщась, они выпускали дым из уголков рта — совсем как взрослые.
«Если Сила может курить, могу и я», — подбадривал себя Милан. И как ему ни было тошно, его утешало сознание, что он не ищет легких путей и не отступает перед трудностями, как и подобает настоящему мужчине.
2
Стемнело. За гумнами в поле пронзительно засвистел вечерний поезд из Нитры.
— Восемь часов, — сказал Сила. Он вынырнул из-под стога и потянулся. — Пошли в деревню.
Милану не хотелось в деревню. Но и домой ему не хотелось. Слышно было, как во дворе звенят ведра. Мама поит коров. Если он сейчас заявится домой, не обойдется без упреков, что он все шляется и не помогает по хозяйству.
«Ладно, завтра, — успокаивает он свою совесть, — завтра же сделаю всю мужскую работу».
Он чувствовал себя виноватым и злился на себя и на Силу, на весь свет. Но все же он выбрался из своей соломенной пещеры и пошел с Силой. На улицу они не вышли, а пробирались гумнами, с безразличным видом заглядывая во дворы. В хлевах мерцали керосиновые лампы.
— Знаешь что, пойдем к Пинкусам, — предложил Сила.
— Зачем? — без всякого воодушевления отозвался Милан.
— Сегодня же пятница, умная твоя голова, — сказал Сила. — У них уже начался шабес. Принесем им воды, а они нам чего-нибудь дадут. Берта-кыш обязательно даст.
Пинкусы жили неподалеку от костела, их маленький дом повернулся к улице боком. Когда-то — Милан еще только начал ходить в школу — они держали в доме лавочку. Покупателей обслуживал старый Пинкус, высокий седой старик в очках, или Берта-кыш, которую люди непонятно почему звали также «молодой Пинкусовой».
Когда у старого Пинкуса не было дел в лавке, он обычно выходил за калитку и подстерегал прохожих или детей, которые шли из школы. Уж больно он любил поговорить.
Дети его не любили, потому что он совал нос в их тетради и бранил каждого, у кого была хоть одна клякса.
— Что из тебя выйдет, а? — обрушивался он на незадачливого школьника, почерк которого ему не понравился. — Что из тебя вырастет? Пойдешь в солдаты, захочешь написать письмо матери, чтобы прислала тебе посылочку, а она, бедняжка, потом всю деревню обегает, пока ей разберут твои каракули. Отец-мать у тебя помрут, сам станешь хозяином, и придется тебе самому заполнять документ для пана писаря. Накорябаешь, насажаешь клякс, словно свинья на бумаге валялась. Каково тебе будет, а?