— Да уж вы небось нажили добра… — говорят мужики. — Под подушкой, наверное, припрятано денег, что вы и счет им потеряли!
— Это у меня-то? — бьет себя Грофик в грудь. — Иди, если не веришь, приходи, загляни ко мне под подушку. По крайней мере, посмотришь, на какой постели спит старый Грофик. За божьим имуществом я ходил, а тебя за это только и ждет: мол, бог вас вознаградит — вот и вся моя прибыль.
Действительно, если судить по постели, Грофика можно было бы посчитать последним нищим в деревне. Все знают, что он спит на полуразваленном топчане. Вместо боковинки он приколотил доску и так и спит.
Каждый ждет русских. Учительница, у которой муж гардист, — с плачем и причитаниями. Старый Шишка ждет их, как свадебных гостей, — с ветчиной и бутылками. Грофик — с залатанной курткой и со странной готовностью отдать землю. А ведь еще прошлый год из-за мизерного клина между Сливовой и Яблоневой аллеями он судился до последнего с Форфаковыми.
Один только Милан не знает, как их ждать, то ли ему радоваться, то ли бояться. Если бы Эрнест остался в горах и Милан оставался партизанским связным, тогда все было бы в порядке. Партизанскому «почтарику» не стыдно было бы показаться на глаза русским, когда они придут из-за гор.
Но Эрнест… Был в горах и сбежал. Милан убежден, что он сбежал ради этой своей Анки. Сбежал и опозорил этим всю семью, лишил Милана всех надежд, которые он втайне питал.
Были у Милана надежды, были мечты, собственно, одна большая, прекрасная мечта. Она возникла еще тогда, когда он начал ходить на тайные встречи с Эрнестом. Правда, потом Милан как-то забыл о ней. Ее заслонили печальные события в семье. Когда Милану так хотелось отправиться вслед за отцом, казалось, что все мечты умерли в нем бесповоротно. Но теперь она опять пробилась наружу и стала еще краше, еще живее, как та травка, что зазеленела на краю дороги. Заполонила она всю его душу. Но так же как роза не бывает без шипов, так и в его мечте появилась горчинка, досадная червоточинка.
И все же он хранит ее в себе, ревниво оберегая от постороннего глаза, и всякий раз как он глянет на горы, на эти милые сердцу темно-синие вершины, сокровенная его мечта оживает с новой силой, разгорается ясным огоньком.
Горы! Длинная, зубчатая темно-синяя кайма… Как резко вырисовывается она на фоне весеннего неба, слегка подкрашенного свежей голубизной!
В прозрачном воздухе горы кажутся далекими. Но когда склоняется к дождю, они становятся темно-зелеными. И тогда низкие холмы у их подножия похожи на кудрявых барашков, лениво развалившихся в долине, и кажутся они такими уютными и близкими, что так и хочется погладить их рукой.
За горами русские. Они там, где время от времени глухо гремит, откуда порой доносится треск — такой пронзительный, сухой, как будто раскалывают суковатую колоду. Горы стоят у русских на пути, иначе они бы давно уже были в Лабудовой.
Идет в долину весна, закрадывается и в горы, но в этот раз Милан не сможет приветствовать ее среди лесов, которые они давно уже исходили вдоль и поперек вдвоем с Силой. Он так хорошо знает эти леса. Он не побоялся бы оказаться в них и с завязанными глазами, все равно бы не заблудился. Он знает дубравы, в которых летом полно белых грибов и малины, знает дрожащие осины и развесистые грабы, сквозь листву которых так красиво процеживается зеленоватый солнечный свет.
Но этой весной Милан глядит на горы с неприязнью. Ведь те, кто сейчас за ними, должны будут обходить их. Горы мешают им. Немцы укрепились в деревнях на горных перевалах, опоясали склоны гор окопами, завалили дороги бревнами.
И все равно русские придут. И сюда придут, к Гривкам. Милан уже представляет себе, как они останавливаются перед их домом, все с головы до ног закованные в сталь, с остроконечными шлемами на головах.
И тут выйдет Милан и скажет самому главному из них по-русски:
— Здравствуйте, дорогой товарищ! Мы очень долго ждали вас, и мы очень счастливы, что вы здесь.
Так прямо и скажет на их родном языке. И когда он все это выскажет, великан улыбнется ему и скажет что-то такое, что говорят в таких случаях великаны. Что он скажет, Милан еще точно не знает, но смысл обязательно будет таков, что он приглашает его к ним, в армию. Это и есть его сокровенная мечта, его глубоко запрятанная надежда.
Конечно, если бы Эрнест остался у партизан, Милану легче было бы разговаривать с русскими солдатами. Тогда он мог бы сказать: вы сильные, вы замечательно воюете с этой немчурой, но и мы делали, что могли, мы старались изо всех сил.
Но если уж похвалиться ему нечем, то он хотя бы поприветствует их как полагается.