— Ты что это ему наговорил, Эрнест? — недовольно спросил Милан, когда офицер ушел. — Сколько я этих писем передал? Всего-то пару. А остальное все было устное.
Он вздохнул, вспоминая, какими странными, а то и просто смешными выглядели слова, которые ему приходилось передавать: «Кланяется вам тетя Зуза и просит прислать еще орехов», «Тетя Зуза велела передать, что завтра привезут длинные дрова и чтоб вы были готовы», «Тетя Зуза вас просит хорошенько припрятать рубашки, будет буря».
Эрнест погладил племянника по щеке.
— А письма в город кто носил?
Милан покраснел. Как ему не стыдно напоминать об этом!
— Эти не в счет. Это совсем не то!
Эрнест удивленно посмотрел на Милана, присвистнул:
— Вот это мне нравится!
Милан стоял и глядел на Эрнеста злыми глазами.
— А мне это не нравится, совсем не нравится, понятно?
Вообще-то Эрнест обещал Яну Мацко прийти в управу, где должны были собраться коммунисты. Нужно посоветоваться, где и когда собрать собрание жителей деревни. Времени у него было в обрез, он еще не ел сегодня и как раз собирался перекусить. Но он видел, как взволнован Милан, видел, что его угнетает что-то. Нужно поговорить с ним, успокоить мальчика. Во дворе вроде бы неудобно, в кухне тоже, в комнате спят солдаты. Он затащил Милана в сарай.
— Ну ладно, Милан, не будь таким. Скажи мне… все мне расскажи. Теперь уже можно обо всем говорить открыто. Тебе не нравилось, что я переписывался с Анкой?
Милан только вздыхает. Вот беда, не умеет он говорить. Будь на его месте старый Шишка, тот бы все разложил как по писаному. И Сила с ходу бы все выложил. У него-то язык хорошо подвешен, ты ему слово, он тебе — три… А вот у Милана совсем не так, он все молчит, думает, переживает, а когда наберется духу и начнет говорить, получается совсем не то. Нужные слова никак не придут на ум, а те, что приходят, какие-то совсем обычные, не выражающие и десятой доли того, что ты чувствуешь. Но Эрнест сидит на ларе, ждет. И Милан начинает говорить, это дается ему тяжело: то и дело он запинается, досадливо разводит руками.
Эрнест сидит слушает. Брови у него нахмурены, рот слегка приоткрыт. Он слушает и упрекает себя за невнимательность к мальчику. С головой уйдя в свои дела, он оставил его на произвол судьбы, не попытался хоть как-то объяснить ему смысл того, что происходит вокруг него.
Он думал, что Милан воспринимает все как игру, что это еще ребенок, маленький мальчик. Но этот мальчик за недолгую свою жизнь увидел и испытал столько, сколько в другие времена увидит и испытает не всякий взрослый.
Нужно было уделить ему больше внимания. Ведь еще тогда, когда Милан пришел расстроенный, стал жаловаться на мать и просить динамиту, уже тогда было ясно, что в нем происходит что-то такое, в чем ему не разобраться без помощи взрослого друга.
Оказывается, Милан считает его дезертиром, а Анку Дратвову, этого самоотверженного товарища, через которого он получал из штаба указания, — его возлюбленной!
Эрнест обнимает мальчика, прижимает его к себе, подыскивает подходящие слова:
— Вот что, Милан, послушай… Что тут поделаешь? Я ведь считал тебя маленьким, боялся говорить тебе — и вот, поплатился за это: ты считал меня дезертиром, бесчестным человеком. Эти письма были очень важными. Я так волновался за тебя, когда посылал тебя с ними! Я не дезертировал, я попросился сюда работать, и товарищи направили меня сюда. У меня было важное задание, а Анка мне помогала. Ах ты, заяц мой!
— И поэтому ты уходил по ночам? — спросил Милан.
— А ты думал? Не бойся, не на смотрины я ходил.
— А я? — запинаясь, спросил вконец запутанный Милан. — И я, значит, тоже выполнял задание?
— Конечно, я же тебе говорю, — кивнул Эрнест. — Мы здесь делали то, что нужно было делать. А уж теперь все у нас пойдет по-другому, Милан… А ты был наш связной, наш «почтарик».
Вот оно что! Милан понурился, молча потоптался на месте и вышел из сарая.
29
Милан сидит в своем укромном местечке под стогом соломы, куда он всегда прячется, когда у него невесело на душе.
Он сидит и задумчиво наматывает на палец золотую соломинку. Обидел его Эрнест, обидел и осрамил. Оказывается, Эрнест считал его несмышленым малышом и ничего не говорил ему, боясь, что он проболтается. И это огорчает Милана.
Солнце уходит за Пригон. За Горкой, да нет, уже не за Горкой, а где-то дальше, за другими холмами, погромыхивает канонада. Русские гонят фашистов.