— Когда следующий открытый микрофон?
Джон подносит бумажный стаканчик к губам и морщится, когда горячая жидкость обжигает ему рот.
— Второго мая.
***
Чай остыл. Нахмурившись, я помешиваю на дне чаинки. Праздная болтовня в Норе плывёт фоновым шумом, пока мои мысли блуждают в дюжине разных мест.
— Драко? — мурлычет Молли со своего места у камина. Довольная улыбка играет на её губах. — Может, сыграешь нам что-нибудь? Это старое пианино только пыль собирает, а ты так прекрасно играешь.
Рон фыркает, но все остальные молчат.
— О, не знаю… — неуверенно мямлю я, и Молли встаёт с кресла, чтобы взглянуть на меня полными надежды глазами. Я поджимаю губы и, тихо смеясь, ставлю чашку на блюдце и поднимаюсь на ноги.
По привычке протираю скамейку и сажусь. Нога устраивается на педали, пальцы зависают над клавишами, когда я пытаюсь придумать, что сыграть.
Помню, как сидел за роялем в маминой гостиной с видом на розовый сад. Расположившись в бархатном кресле с откидной спинкой и скрестив ноги, мама попросила меня сыграть ей что-нибудь красивое. Теперь, сидя на этой пыльной маленькой табуретке в окружении затаившейся семьи во главе с Молли, напевающей неясный мотив в своём громоздком кресле, мои губы растягиваются в улыбке.
Пальцы начинают наигрывать тревожную мелодию, заставляющую предплечья покрытыми мурашками. Мне нравится то, как драматично и почти зловеще эта композиция начинается, а после превращается в нежное сопрано.
В комнате воцаряется тишина, когда я достигаю кульминации.
Пальцы движутся неосознанно, опираясь на мышечную память. Мысли блуждают.
Я пытаюсь вспомнить, когда в последний раз мама обнимала меня. По-настоящему обнимала. Ненавижу себя за то, что не могу вспомнить её последнее прикосновение, хотя помню даже нежный изгиб её губ, когда играл для неё тем весенним днём.
Песня стихает, и я поднимаюсь с лавки, натянуто улыбаясь Молли.
— Знаешь, я могла бы слушать, как ты играешь, всю ночь, — она улыбается мне, а в глазах стоят слёзы. — Спасибо.
Мне удаётся только кивнуть и тихо объявить, что мне нужно немного проветриться.
Толкнув заднюю дверь и выйдя в сад, я глубоко вдыхаю тёплый вечерний воздух.
Не так давно я ничего не чувствовал; всякий раз, когда какая-нибудь эмоция пыталась вырваться из меня, я заглушал её чем-то более сильным, пока она не отступала обратно в тёмную бездну. Но Бреннер и его интеллектуальные игры отняли у меня это, и теперь я, чёрт возьми, ощущаю всё.
Моя душа открыта, каждая мысль подобна соли в открытой ране.
Дверь скрипит и с грохотом захлопывается, и я резко оборачиваюсь, пытаясь разглядеть в темноте незваного гостя.
— Здравствуй, Малфой, — у меня пересыхает в горле. Поттер делает шаг вперёд, засунув руки в карманы, — Есть минутка?
Отвали, Поттер. Вот куда инстинктивно тянет меня разум, но я сдерживаюсь. В конце концов, он в моём списке, и, возможно, если я не сделаю это сейчас, то никогда больше не смогу с ним поговорить. Хоть это и маловероятно. Я поднимаю подбородок в знак согласия. Он пересекает двор и встаёт в нескольких футах от меня.
Тишина, которая тянется так неловко, оглушает, что я морщусь, глядя на листву деревьев. Я знаю, что должен что-то сказать. В конце концов, я должен извиниться. Ведь если он есть в моём чёртовом списке, то я должен за что-то извиниться, верно?
Но я определенно не жалею, что называл его Шрамоголовым или сдал Амбридж — этот придурок нарушал правила. Я, наверное, мог бы извиниться за значки «Поттер вонючка»… ну, и это было достаточно безобидно.
— Гермиона сказала, что ты не придёшь на Бал Победы? — звучит как вопрос, хотя я не уверен, что это он.
Теперь, когда мальчик, который выжил, приплёл к разговору Грейнджер, в груди опасно застучало. Они близки, всегда были близки. Вероятно он знает обо мне больше, чем я когда-либо рассказал бы ему.
— Так это вопрос?
Поттер задумчиво качает головой:
— Думаю, нет.
Снова тишина.
— Знаешь, тебе будут рады, — продолжает он свою прежнюю мысль. — Ни для кого не секрет, что ты сражался в битве за Хогвартс, и… Я думаю, что все просто готовы двигаться дальше, — делает паузу, чтобы сглотнуть, вперив взгляд на траву. — Лично я — точно, — он поворачивается ко мне, снимает очки, чтобы протереть их о свитер. Как он сейчас напоминает мне Бреннера. — Гермиона очень важна для меня…
Потрясающе. Речь старшего брата — как раз то, что мне нужно.
— И, может быть, поначалу я был немного настороже, но она, похоже, хочет видеть тебя в своей жизни.
О. Ну, этого я никак не ожидал. Я ждал что-то вроде «Сделай ей больно ещё раз, и я кастрирую тебя кончиком своей палочки».
Я прочищаю горло и встречаю его пристальный взгляд.
— Она тоже важна для меня.
— Значит, мы договорились? Я думаю, что мы все можем извлечь пользу из того, чтобы оставить прошлое там, где оно должно быть. Да? — надевает обратно очки и смотрит на меня. Он говорит искренне. Ещё одна оливковая ветвь мира, которую я не заслуживаю.
Сглотнув, я киваю, прежде чем снова сосредоточиться на далёких деревьях.
— Мне очень жаль, как бы то ни было. Я прошу прощения. За всё, — тихо говорю я.
Чёрт, надеюсь, этого достаточно. Я не хочу углубляться в отношения с Поттером; не уверен, что моё хрупкое эго выдержит такое унижение.
— Это в прошлом, — говорит он с решительным видом. Но напряжение между нами превращается во что-то новое. И это новое явно не имеет ничего общего с тем, что уже было сказано. — Есть, эм… есть ещё кое-что, — теперь его очередь побыть в неловком положении. Краем глаза смотрю на него. — Это касается твоей мамы, я давно должен был сказать тебе.
Ах, мой старый друг — жила на шее яростно просыпается. Ладонь тут же находит вибрирующее под кожей место и прижимает его. Последнее, что я хочу услышать из уст этого придурка, это слова, порочащие мою мать. Кого, чёрт возьми, волнует, что она билась на другой стороне? Она моя мать.
Мои губы кривятся в усмешке:
— Если ты хочешь сказать что-то плохое о моей матери, то можешь…
Его руки поднимаются в защитном жесте, и он делает робкий шаг ко мне.
— Нет, ты не понял. Я… ну, я хочу поблагодарить тебя, наверное. Или, скорее, поблагодарить её, но я не могу этого сделать, так что ты — лучшее, что есть.
Внимательно смотря на него, хмурю брови. Я почти лишился дара речи.
— О чём ты говоришь?
Гарри издаёт измученный вздох, снова снимает очки с носа и нервно теребит их.
— Я отправился в Запретный лес, чтобы встретиться с Воландемортом… — мои плечи напрягаются, я практически чувствую жжение его призыва на своём предплечье, хотя метка уже давно исчезла. — Ну, это долгая история, — он мрачно усмехается. — Когда Воландеморт думал, что убил меня, он попросил кого-нибудь проверить, и твоя мама вызвалась.
В ушах поднимается гул, и я клянусь, что чертовски стараюсь понять, что он говорит, но с таким же успехом он мог говорить со мной на гоблинском.
— Твоя мать опустилась на колени рядом со мной и положила руку на мою грудь, — Поттер имитирует это движение, кладя ладонь на сердце. — Малфой, она знала, что я жив. Но она солгала ему.
Ноги бешено дрожат. Руки твёрже упираются в спинку скамьи.
— Что? — голос взлетает на несколько октав. — Какого хрена она это сделала?
Рука Поттера поднимается и нависает над моим плечом в порыве поддержки, но он благоразумно опускает её обратно.
— Даже не знаю. Хотел бы я знать, хотя бы для того, чтобы успокоить тебя. Но я могу сказать тебе с полной уверенностью, что, если бы она не солгала, я бы умер прямо там. Она спасла мне жизнь — спасла войну.
Резкие выдохи вырываются из лёгких. Я не знаю, почему меня так взволновали эти новости. Это ничего не меняет, но почему-то кажется, что это меняет всё.
— Я просто подумал, что ты, возможно, захочешь это знать, — тихо пытается Поттер и отходит на несколько шагов, по-видимому, погружённый в свои мысли. Я всё ещё пытаюсь успокоить своё сдавленное дыхание, когда он останавливается и поворачивается ко мне. — Есть ещё кое-что, — кричит он с расстояния в несколько футов.