Сейчас мне нужно сосредоточиться на том, чтобы меня не вырвало.
Мой палец постукивает по деревянному столу, другая потная рука сжимает блокнот на бедре.
— Следующим на эту сцену выйдет… — кричит Эд в микрофон, подглядывая в свой листок. — Так, новичок на нашей сцене! Наш горячо любимый Драко Малфой, давайте устроим ему тёплый приём!
Кофейня разражается дружными аплодисментами, а я смотрю широко раскрытыми от ужаса глазами на Бреннера. Он кивает в знак солидарности.
— Вы можете, — успокаивает он.
— А что, если это больше причинит боль, чем поможет? — спрашиваю я, хотя моё горло борется с каждым словом.
Его рука ложится на моё предплечье, сжимая его один раз. Это простое прикосновение немного отрезвляет меня.
— Что, если это произойдёт?
— Тогда вы пройдёте через это. Как и через всё остальное. Вы можете это сделать, — его слова подобно зелью приятно оседают в моём животе, облегчая боль, которая была там несколько мгновений назад.
На дрожащих ногах я пробираюсь к сцене; бросаю быстрый взгляд на зал, полный маглов, но не задерживаюсь там. Открываю блокнот на странице, которую перечитывал сегодня сотню раз, и делаю глубокий вдох.
— Это может показаться полной чепухой, — предупреждаю я. — Но это моя чепуха.
Сквозь годы мечется, порхает
Туда-сюда, то там, то здесь;
Осколки памяти крепко сжимает —
Фрагментов дикой боли смесь.
Она уверена, что мы не видим,
Считает, что не можем знать,
Что слабости её возненавидим,
Заставим впредь о них молчать.
Я делаю вдох, чтобы успокоиться, и закрываю глаза. Мне больше не нужно это читать.
Но вот что получается в итоге,
Осколки, что крепко держит она,
Совсем не обломки её личной боли.
Она нашей тоскою заражена.
Ей нужно просто остановиться,
Понять, принять, исцелить свою боль,
Ведь не за наши шрамы ей надо молиться,
А взять над своими контроль.
И если есть в этом мире огромном
Всё то, что можно назвать совершенным,
То я без малейшей доли сомненья,
Кричал бы вовсю её имя смиренно.
Я почти дошёл до последней строфы. Мои глаза распахиваются и на мгновение останавливаются на Бреннере, ища поддержки. Он с улыбкой кивает в сторону двери.
Я раньше почти умирал и не знал,
Что самым родным для меня в жизни станет…
Гермиона.
Она стоит здесь в потрясающем тёмно-синем вечернем платье, которое обнажает изящные плечи и длинные линии шеи. Её кудри закручены назад. Она ошеломительно красива. Но всё это меркнет перед потрясённым выражением её лица. Я сглатываю, прежде чем выдавить последние строчки из лёгких.
Я раньше почти умирал и не знал,
Что самым родным для меня в жизни станет,
Мой яркий, сверкающий, нежный кристалл.
Она — всё моё, только к ней меня тянет.
Молчание в зале тянется слишком долго. Мы с Грейнджер остаёмся запертыми в своём зрительном интимном трансе. Её глаза ничего не выдают, пока волна аплодисментов не прерывает этот момент.
Я клянусь, что вижу слёзы в её глазах, прежде чем она разворачивается и выбегает на улицу.
Я сбегаю со сцены, останавливаясь у стола, где всё ещё сидит Бреннер, хлопая в ладоши.
— Это вы ей сказали? — этот вопрос больше похож на обвинение. Как и почему он предал моё доверие? Зачем растрепал Грейнджер о моих планах на сегодняшний вечер.
Он оборонительно поднимает руки.
— Драко, конечно, нет. Я бы никогда так не поступил, — что-то в его встревоженном выражении лица заставляет меня поверить ему, и я с рычанием бегу за ней в дождь. Она несётся по улице с зонтом в руке. Выкрикивая её имя, я бегу следом, пока она, наконец, не останавливается.
— Грейнджер, — в последний раз кричу я и хватаю за локоть, разворачивая её лицом к себе. — Что ты здесь делаешь?
Она плачет.
Я снова заставил её плакать.
Наконец, она поднимает на меня глаза. Сердце сжимается и бешено колотится.
Её взгляд становится жёстким. Этого я никак не ожидал. Гермиона шмыгает носом и вытирает слёзы, а я изо всех сил пытаюсь расслышать сквозь этот чёртов дождь то, что она говорит.
— Сначала я пришла к тебе домой, но тебя там не было.
Я ныряю под её зонт и встаю так близко, что едва касаюсь её груди своей.
— Прости, что?
В её глазах пенится странный коктейль из грусти и ярости. Я не знаю, что делать дальше.
— Я сказала, что пришла к тебе домой, но тебя там не было. Поэтому я пришла сюда, — она сжимает челюсть и нервно стучит ногой по тротуару.
Хмурю брови и наклоняю голову чуть ближе к ней.
— Ты злишься на меня?
— Гарри рассказал мне о вашем разговоре. Сказал, что ты извинился, — выплёвывает она.
Я определённо ничего не понимаю. Если Гермиона Грейнджер расстроена тем, что я извинился перед Гарри Поттером, то я явно под наркотиками.
— Да, мы немного поговорили. Всё так и …
Она обрывает меня.
— Могу я спросить, почему? — слёзы текут из её глаз. На этот раз я вижу ярость.
Я смотрю на неё сверху вниз.
— Почему?
— Да, — отрезает она. — Почему все, кроме меня, заслуживают твоих извинений? Гарри, Пэнси и чёртова Кэти Белл? Что я такого сделала? Или я просто недостаточно значу для тебя? — она сглатывает и продолжает, тыча пальцем мне в грудь. — Ты пишешь стихи и извиняешься перед Гарри Поттером и всеми другими, и? После всего, что произошло, я не заслуживаю даже… чёрт, хоть чего-нибудь?
Есть слова, которые я уже подготовил, но сейчас они не подходят. Ни одно из них не кажется достаточным, чтобы выразить, как я чертовски сожалею и как сильно она мне нужна.
Эмоции, вспыхнувшие на её лице, ослабевают. Из груди вырывается прерывистое рыдание, и она роняет зонтик, позволяя дождю обрушиться на нас.
— Мне нужно знать, почему? Скажи мне, почему, Драко? Может, я недостаточно…
— Ты значишь больше всех, вместе взятых! — кричу сквозь дождь и подношу руки к её щекам. Поднимаю её лицо, чтобы она посмотрела в мои глаза. Мне нужно, чтобы она действительно увидела меня. — Разве ты не понимаешь? Ты последняя в моём списке не просто так. Потому что ты самое важное, это — я указываю на нас, — это самое важное для меня. И я знаю, что тебе нужно было, чтобы я исцелился сам, и я это делал, — вспоминаю обо всех осколках, которые мне пришлось склеивать. О войне, о том, что мой отец и мама не ненавидели меня; обо всех извинениях, которые мне пришлось принести, и обо всех тех ночах, когда я смотрел в потолок своей слишком тихой квартиры, игнорируя тягу к наркотикам. — Я… мне кажется, я исцелился.
Признание повисает между нами. Она прерывисто втягивает воздух.
— Мне нужно было поправиться, Гермиона. Теперь я это знаю. Я не мог прийти к тебе всё ещё сломленным и рисковать подвергнуть тебя этому кошмару снова. Но мне чертовски жаль. Ты меня слышишь? — большие пальцы скользят по её скулам, а губы дрожат. Слёзы скатываются по её лицу. С глубоким вздохом она бросает зонтик на тротуар. Тонкие руки впиваются в мою промокшую футболку, и она прижимается лбом к моей груди. — Ты самая важная, — говорю в её мокрые кудри. — Это стихотворение не абстрактное, — фыркаю я. — Оно про тебя. Это всё ты.
Она всхлипывает. Мои пальцы утирают слёзы и капли дождя с её щёк.
— Драко, — выдыхает она. И это выдох облегчения.
Я готов сказать. Я никогда не говорил этого кому-то раньше — может быть, маме, когда был ещё ребёнком — но больше никому. До сих пор.
— Я люблю тебя, Грейнджер, — ухмыляюсь я, и она подавляет смешок сквозь слёзы, смаргивая капли дождя с ресниц. — Я отчаянно, глупо, беспомощно люблю тебя. И я чертовски плохо смог показать это тебе, но я ещё никогда не был так уверен в чём-либо в своей жизни. Это абсолютная истина в последней инстанции. И не подлежит никакому сомнению. Я люблю тебя.