На лице стареющего учителя мелькнуло возбуждение. Шаста невольно подался вперёд, не вставая с пола.
— Вы говорите… это ещё не конец?
— Я говорю о пределе бездумия. О непоколебимой уверенности. О силе воли, Виксель, — учитель вдруг высоко занёс обрубок правой руки. — Ты же видел, да? Во время битвы я рубил сверху вниз правой рукой. Это был по-настоящему бездумный удар, лучший и быстрейший во всей моей жизни. Более того, я начал двигаться раньше, чем Беркули.
— Да… Мне тоже так показалось.
— И всё же… всё же. Я должен был отбить его выставленный для защиты меч. Но на деле это он отбил мой клинок своим и отрубил мне руку. Виксель, поверишь ли ты мне, когда я скажу, что наши клинки даже не соприкоснулись?
— Это… Это невозможно… — ошарашенный Шаста неуклюже покачал головой.
— Но это факт. Мой клинок отклонился, словно его ударила незримая сила. Это было не заклинание и не «Полное подчинение оружия». У меня есть только одно объяснение: мой бездумный клинок проиграл его взращённой за двести лет силе воли. Он настолько ясно представил, как его меч движется в нужном направлении, что его мысль превратилась в непреложную истину!
Шаста не сразу поверил словам учителя. Каким образом невидимая сила воли может отклонить тяжёлый и мощный, реально существующий клинок?
Учитель словно знал, что Шаста отреагирует именно так. Стареющий мечник вдруг выпрямил спину, и над чёрными железными плитами раздался тихий приказ:
— Виксель, пришло время преподать тебе последний урок… Убей меня!
— Что?.. О чём вы говорите?! Вы ведь…
Шаста хотел было напомнить учителю, что тому как раз только что удалось не умереть, но слова застряли в горле, когда он увидел яркие искры в глазах напротив.
— Да, я спас свою жизнь, и именно поэтому ты должен убить меня. Он сразил меня первым же ударом, поэтому для тебя я больше не самый сильный. Пока я жив, ты не сможешь сразиться с ним на равных. Ты должен убить меня, зарубить клинком, чтобы встать на один уровень с Беркули!
Договорив, учитель встал в стойку, будто его потерянная правая рука по-прежнему сжимала меч.
— Ну же, вставай! Доставай клинок, Виксель!
Шаста забрал жизнь своего учителя.
Именно тогда он всем своим телом понял его слова.
Незримый меч в правой руке учителя — клинок из чистой силы воли — столкнулся в воздухе с мечом Шасты и не только высек из него сноп искр, но и навсегда оставил на щеке ученика небольшой шрам.
Именно тогда юный Шаста в крови и слезах нашёл порог следующего умения мечника, превосходящего даже бездумный клинок. Способность воплощать в жизнь невозможное. Клинок Инкарнации.
Спустя примерно пятнадцать лет он наконец встретился в бою с командиром рыцарей единства Беркули. Шасте уже было тридцать семь, и он чувствовал, что достиг вершины собственного мастерства.
Учителю удалось сохранить себе жизнь, пожертвовав рукой, но Шаста не собирался цепляться за жизнь в случае поражения. Дело в том, что он так и не обзавёлся учеником, которого мог бы считать своим наследником. Ему не хотелось обрекать молодого человека на убийство своего учителя. Он твёрдо решил, что заплатит своей жизнью, чтобы никому не пришлось принимать кровавое наследие.
Он вложил в свой меч всю волю и решимость, то есть Инкарнацию, и встретил первый удар Беркули собственным. Но хотя рыцарь единства не выбил его клинок из рук, Шаста сразу почувствовал, что проиграет. Он бы не смог заставить себя нанести ещё один удар такой же силы.
Но Беркули ухмыльнулся, сдерживая клинок Шасты своим:
— Отличный удар. Если бы твой меч был полон застарелой жажды убийства, ты бы ни за что не остановил мой клинок. Подумай над этими словами и возвращайся лет через пять, парень.
Командир рыцарей единства повернулся и неторопливо пошёл прочь. Его спина казалась совершенно беззащитной, но почему-то Шаста так и не смог напасть.
Прошло много времени, прежде чем он начал понимать слова Беркули. И всё же сейчас, спустя пять лет, он вроде бы разглядел в них смысл. Если бы в тот раз Шаста вложил в клинок лишь ярость и ненависть, то наверняка проиграл бы. Ему удалось сравниться по силе с Беркули — пускай всего на один удар — только потому, что он наполнил свою грудь не жаждой убийства, а более весомыми чувствами.