— … не больше! Сдавайте все запасы, если что найду — не поздоровится. Никаких заначек или «про запас». Запасы будут храниться в общем хранилище и учет будет централизированный, а то развели тут бардак! — раздается голос и Гу Тин поднимает голову. Голос женский. Но… что-то неправильно в женском голосе. Что именно? Ах, да… эта Гу Тин слышала порой в лагере женские голоса. Но никогда прежде не слышала такого голоса. Уверенного. Наполненного силой. Женские голоса, которые она слышала ранее были либо кокетливо-визгливые голоса «чаровниц» из публичных домов, либо полные ужаса и боли крики и стоны тех несчастных, за которых никто не собирался платить выкуп. Но этот голос…
Гу Тин села и завертела головой. Неподалеку от ее клетки стоял Толстый Мо, тот самый ублюдок, который вместе со своей ватагой захватил ее в плен. Он стоял и как будто оправдывался, разводил руками и мялся на месте, чесал в затылке и что-то бормотал в свое оправдание. Но Толстый Мо не привлекал ее взгляд, за это время она успела насмотреться на Толстого Мо во всех ипостасях. Ее взгляд прикипел к собеседнице Толстого Мо — напротив главаря ватаги стояла совсем небольшая девушка в бело-синем шелковом одеянии. От внимательного взгляда Гу Тин не ускользнуло, ни то, с какой уверенностью держится эта незнакомка, ни прямой меч цзянь, висящий на ее поясе с одной стороны, ни золотая пластинка пайцзы с другой стороны. Волосы у девушки были просто стянуты в пучок на затылке, она стояла, скрестив руки на груди. Позади девушки стояла еще одна, в таких же одеяниях, но перепутать их было невозможно. Девушка позади была выше, крепче, с широкими бедрами и плечами, но она стояла, опустив голову и сжавшись. По ее позе сразу было видно, кто тут главный — девушка с мечом и пайцзой. И даже если перевесить меч и пайцзу на вторую — она не станет выглядеть главной. Уж Гу Тин в этом разбиралась. Неясная надежда кольнула ее сердце. Она напряглась, стараясь разобрать, о чем они говорят.
— … так и нету ничего больше, Старшая Седьмая Сестра! — говорит Толстяк Мо и Гу Тин впервые слышит в его голосе нотки оправдания. Она подбирается поближе к решетке из бамбуковых прутьев, на какое-то время забыв и про боль в спине и про голод, и про трясущиеся от утреннего холода руки.
— Вот смотри, уважаемый Мо, — терпеливо объясняет ему незнакомка: — ты вот сейчас утаил четыре кувшина рисовой водки и крупы пять мешков. Утаил — все равно что украл, понимаешь? Но ты украл не у крестьян там внизу, в долине, не со склада купца. Не с армейских складов, не у клановых. Ты украл у своих. Вот кто ты после этого? Как таких называют? Понимаешь? Вижу, что понимаешь. Знаю, что ты за своих людей переживаешь, но тут боятся нечего. Сдаете все припасы, оставляете себе запасов на день, чтобы дать времени кухонной службе на ноги встать. Завтра уже все будут питаться из одного котла. Не надо будет думать, что и где достать, понимаешь? Тебе же удобней. Сейчас если ватага голодная — к кому они претензии выставляют? В смысле на кого ругаются? На тебя. А тут ты ответственность с себя снимаешь, пусть начальники отвечают.
— У меня в ватаге двадцать семь человек! Но еды надо в два раза больше! — горячится Толстяк Мо: — Седьмая Сестра, ты посмотри какой я большой! Мне есть надо больше!
— Подойдешь на кухне, дадут тебе двойную порцию, не бойся. Единственное в чем ограничения есть — нельзя еду с собой уносить, а в столовой ешь сколько захочешь, кто тебя держит. — пожимает плечами незнакомка: — и хватит мне мозги пудрить! Сейчас Третий Брат Чжан подойдет, вот он и проследит чтобы все до последнего зернышка сдали.
— Третий Брат⁈
— А то. Задержался он — глава предыдущей ватаги, Ушастый Гоу Линцзе попытался утаить пять мешков риса и вина пару кувшинов, вот Третий и задерживается. Бьет его по голове кулаком, пытается в землю вбить. Говорила я ему что это невозможно, так нет, уперся, все равно, говорит вобью. — с каким-то злорадным выражением лица говорит странная незнакомка с мечом: — упрямый он.
— Ээ… не надо Старшего Третьего Брата, пожалуйста! Мы… я все сдам! Все-все! У нас еще и мясо вяленное есть и овощей немного, и уксус и яйца тысячелетние в золу зарытые! И котелки! Вам же нужны там котелки? У нас есть!
— А говорили что Летний Лагерь на краю голодной смерти, — вздыхает незнакомка: — а так вот у каждой ватаги в два раза больше запасов. Они ж у вас пропадают, куркули вы несчастные. Э, да чего уж там. Минмин!
— Да, госпожа! — склоняется в поклоне девушка в сине-белом за ее плечом.
— Не называй меня госпожой! — хмурится незнакомка.
— Как скажете, госпожа! — еще раз кланяется девушка в сине-белом.
— Тц. Зови этого лентяя Чжи Вэя, пусть телегу подает и припасы загружает. — командует незнакомка и Гу Тин понимает, что сейчас надо обратить на себя внимание! Срочно! Эта незнакомка с мечом сейчас отвернется и уйдет, уйдет, не заметив ее! Гу Тин не знала, что именно может произойти, если незнакомка все-таки обратит на нее внимание, но почему-то она предполагала, что хуже не будет. Хотя бы то, что она — женщина, а значит поймет, может понять ее. Да, судя по одежде и поведению, эта незнакомка не является женой или наложницей кого-то из командиров, она сама — командир! Командир разбойников — женщина, да где это видано, чудо чудное. А где есть одно чудо — возможно и другое. Гу Тин спешно откашлялась и сглотнула слюну, увлажняя свое пересохшее горло. Закрыла глаза, представляя себя на сцене, украшенной отрезами шелка и красными фонариками, представила людей вокруг, хлопающих в ладоши и с восторгом смотрящих на нее, на секунду представила себя не голодной и грязной оборванкой в бамбуковой клетке, а той самой Гу Тин, Чарующим Голосом Западных Провинций, Лепестком Лотоса и Разбивающей Сердца Людей Своей Песней. У нее есть только один шанс! Один шанс — чтобы впечатлить и удивить эту странную незнакомку, которая с такой легкостью отдает команды главарю ватаги, которая спокойно ходит посреди лагеря разбойников в легком шелковом одеянии и с мечом, подвешенным к поясу. Чтобы показать ей, что эта Гу Тин зря сидит в клетке, что она ценна и необыкновенна, что ее надо держать рядом с собой, в палатке командиров, там где есть еда и вода, где чисто и не воняет дерьмом. Куда-то туда, в светлую и чистую жизнь, откуда эта незнакомка и пришла.
Гу Тин открыла рот. И запела. Серебряный голос Западных Провинций зазвучал над Летним Лагерем разбойников горы Тянь-Ша. Нет, она и раньше пела — когда ее заставляли, тыкали заостренными палками через прутья клетки или же за кусок заплесневевшей лепешки и кувшинчик воды, но сейчас… сейчас она пела от всей души, вкладывая в голос всю себя, свою боль, свое отчаяние, но больше всего — свою надежду.
— Утреннее солнце встает на востоке… даже если день твой тяжкий и долгий — не теряй надежду, путник, где-то есть дом, где тебя ждут… — пела она, закрыв глаза и чувствуя, как под веками — вскипают слезы, как они катятся по щекам, обжигая их. Матушка, думала она, смотри, я снова пою. Я грязная как собака, я бесстыжая как голодная девка из публичного дома, я худая как щепка, но я — пою! Мой голос вернулся ко мне!
— Даже если мир повернулся против тебя, где-то есть дом, в котором горит теплый свет, где тебя ждут… — поет она. Поет и плачет. Это все, думает она, все. У меня больше нет сил, у меня больше нет надежды, если сейчас эта незнакомка молча отвернется и уйдет — я умру. Я умру прямо здесь, на земляном полу бамбуковой клетки, у меня разорвется сердце…
Наконец песня заканчивается. Она осторожно открывает глаза и ничего не видит вокруг из-за набежавших слез.
— Какой прекрасный голос… — слышит она и поспешно вытирает слезы с глаз. Странная незнакомка с мечом стоит совсем рядом с ее клеткой и смотрит прямо на нее. Смотрит внимательным взглядом, слегка наклонив голову, так смотрят большие собаки или волки, когда увидят что-то заинтересовавшее их. Под этим внимательным взглядом этой Гу Тин вдруг становится стыдно, она уж думала, что перестала быть способной испытывать стыд, не тогда, когда три дня сидела в клетке совершенно голой, а гогочущие разбойники тыкали в ее тело заострёнными палками. Она уже не стыдилась ни своего тела, ни стоять на коленях ради куска черствой лепешки, ни прыгать, когда они били прутьями по лодыжкам, просовывая их через решетку. Но сейчас, под этим внимательным взглядом ей вдруг стало стыдно. За то, что она такая грязная и скорей всего от нее очень плохо пахнет. За то, что у нее не волосы, а один большой колтун на голове, за то, что у нее трясутся от голода руки. Словно бы все это время она жила в окружении не людей, но животных, грязных и отвратительных обезьян с горы Тян-Ша, а вот сейчас, в первый раз — встретила человека и ужаснулась глубине своего падения.