А через день, 24 января, Лужин разыскал унтера в Эрмитаже.
— Представь, Александр Иваныч, кошелек-то дедовский — его девиз и вензель вырезаны. Виконт как дитя радовался, а потом опечалился, когда узнал, что Малюгина никогда не увидит. Я уж не сказал, что спился. Просил по-русски и по-французски его прозвище на память записать.
— А что за титул такой — виконт, Иван Дмитриевич? — спросил Иванов, чтобы скорей отойти от своего вранья.
— Во Франции так младших сыновей графов называют.
А 28 января, придя еще затемно в канцелярию — с девяти часов он заступал на дежурство по парадным залам, — Иванов застал Федота со сбитыми на лоб волосами, которые всегда держал в порядке, и смотревшего в пол, будто в оцепенении.
Первая мысль унтера была, что от своих расстройств в бумагах напутал, а может, капитан Петух обидел.
— Что с тобой, Федотушка? — спросил он.
— Господина Пушкина на дуэли француз ранил, да тяжело, в живот, — поднял глаза Темкин, и слезы поползли по щекам.
«В живот угодила, на тот свет проводила», — вспомнил Иванов солдатское присловье. И спросил:
— А сам цел остался?
— Легко в руку ранен, навылет.
— Ну, будет ему, под военный суд отдадут, — утешал Иванов.
— Что толку, ежели Пушкина не станет!
— Когда же случилось?
— Вчера, под вечер домой привезли… Ох, Александр Иванович, вы тут малость побудете? — Темкин схватился с места.
— С полчаса, пока со сменой не пора идти. А Тебе что?
— Сбегаю к ихней квартире, спрошу, каково там.
— А где живут-то?
— На Мойке, в доме нашего князя. Я мигом… — И, надевая на ходу шинель, Темкин выскочил из комнаты.
— Застегнись по форме! — крикнул вслед унтер.
Писарь возвратился очень скоро. Иванов только собрался запереть канцелярию и отдать ключ дневальному в роте, как Темкин вошел и, скинул шинель, сел на свое место. Вынул платок и вытер виски и шею, видно, бежал всю дорогу.
— Ну? — спросил Иванов.
— Живы, но маются очень, говорят. Докторов лучших привезли. Василий Андреевич там, князь Вяземский, друзья самые близкие. Перед квартирой народ толпится…
— Пулю-то вынули? — спросил Иванов.
— Не знаю, — мотнул головой писарь и закрыл лицо руками. Идучи домой после смены в пятом часу, унтер отклонился от обычного пути и с другой стороны Мойки поглядел на дом Волконского. И верно, около ворот и под окнами стояла толпа. Некоторые, спросивши, шли дальше. Громкого разговора не было слышно. Сани и кареты мимо не ездили, видно, их заворачивали в сторону. Унтер увидел, что кто-то снял шапку и перекрестился.
«Неужто помер?» — подумал Иванов и пошел домой.
Нет, весь этот день Пушкин был жив. Зайдя на другое утро в канцелярию, Иванов не застал писаря. Окликнув унтера через перегородку, полковник сказал:
— Отпустил я его. Только напутает в бумагах… Видал? Камер-юнкер всего, а слава какая! Ноне, пока до роты шел, — долго ли по канавке? — трое господ спрашивали: «Жив ли Пушкин-то?..» Еще вчерась как ветром по дворцу переносило. Тут да там: «Пушкин, Пушкин». А я вчерась не понял, к чему оно…
— А вы читали, Егор Григорьевич, его хоть что-нибудь? — спросил Иванов.
— Нет, брат, не случилось. А ты?
— Нам с женой Федот его сочинения читал. Складно и душевно писано. А про капитанскую дочку так просто за сердце взяло) и все как есть понятно.
— То-то шум подняли. На моей памяти сколько офицеров на дуэлях застрелено, такого не бывало. А ты видел ли хоть Пушкина-то?
— Как же! И вы во дворце беспременно не раз их встречали. И на лестнице нашей. Они к господину Жуковскому часто хаживали. Кучерявые такие, зубы белущие, а глаза как у коня хорошего — покосится, как огнем опалит… А теперь, видать, конец, бедному, приходит, сами знаете, раз в живот рана.
— Да, ежели в кишки пуля вошла, то читай отходную.
В этот день Иванов помогал по канцелярии, а идя домой, опять свернул на своей стороне Мойки и встал против дома Волконских. Сегодня толпа была куда больше. Но никто не стоял, а медленно двигались, входили под ворота и выходили, часто снявши шапки. Две жандармские каски торчали над толпой.
«Кончился. Прощаться народ пускают, — понял Иванов. — Надо бы пойти, да в солдатской шинели, хоть и нашей роты, как бы от жандармов чего не было. Не зря поставлены…»
Кто-то тронул за рукав. Рядом стоял Павлухин в полной форме — в медвежьей шапке и шинели со всеми наградами, с полусаблей на галунной портупее. Кивнул на тот берег и сказал:
Ходил знаешь, с кем проститься…
Целый день народ толпится…
Всем укором, что убитый Не сыскал еще защиты.
Жив француз, поди, смеется, Что средь русских не найдется Брата, друга, храбреца, Чтобы драться до конца, Чтобы кровию истек, В нашу землю сам полег…
— Когда же скончался? — спросил Иванов.
— Без четверти в три часа. А с час, как пущать народ стали. Я еще поспел, пока жандармов не поставили, приложился…
— А ты разве знал господина Пушкина? — удивился Иванов.
— Темкин мне все темя продолбил, чтоб не болтал виршей, раз такой барин близко от нас живет да еще в наш дом часто заходит. И мне ихнее не раз читал в поучение… Что ж, я слышу, какая краса. Так ведь каждому свое. Темкину легко учить, а я без своего не могу…
— Значит, и тебя ихние стихи прошибли?
— Вестимо, лучше не бывает. Оттого и зашел поклониться. Порядочные господа на дуэлях в голову да в сердце целят, а француз проклятый в брюхо. За одно за это убить мало. Брат, сказывают, у Пушкина есть, офицером на Кавказе служит. Хоть бы прискакал да вызвал. Который Пушкина друг при дуэли был, подполковник, вчерась мне показали, у того рука на повязке, на войне раненный, от него что толку?.. Сказывают, послезавтра в Казанском отпевание. Туда без толкотни сходим. Пойдешь?
— Непременно, — сказал унтер. — Когда в церковь перенесут?
— Завтра под вечер.
Они вместе дошли до Конюшенного моста, и Савелий бормотал:
Мне бы барином родиться,
Я б француза проучил,
От меня ему б не скрыться,
Все сполна бы получил…
Дома застал Анну Яковлевну и Лизавету с опухшими от слез лицами, обе знали уже о смерти Пушкина и поспели сбегать ему поклониться. Послали Лизавету разыскать Темкина и привести к ним. Не нашла, в роте его не оказалось. Часов в восемь пошел Иванов, решившись, что, ежели не найдет в роте, пойдет к квартире покойного. Но Темкин спал в роте, укрывшись поверх одеяла шинелью. Гренадеры сказали, что пришел к ужину, но не ел, а залег спать. Иванов послушал его ровное дыхание, заглянул под шинель в лицо, успокоенное сном, и пошел домой.
А на другой день, под вечер, разгласилось, что вместо Казанского собора, куда на похороны уже были отпечатаны билеты, тело Пушкина перенесли в Конюшенную церковь. Сюда и подумать войти было невозможно. Половина площади заняла толпа — церковь-то маленькая и во втором этаже, Иванов с Анютой постояли близ двери, ведшей к лестнице, посмотрели на окна, неярко освещенные панихидными свечами, и пошли домой, удивляясь, зачем сюда вносить покойного, ежели столько народу хочет помолиться за упокой его души. Решили завтра встать пораньше, прийти к утренней панихиде. Но Лизавета их упредила — вскочила чуть свет и побежала. Да сразу же вернулась. Церковь заперта, гроб с телом Пушкина, сказали, ночью на почтовых увезли в Псковскую губернию, в его деревню.
В канцелярии за своим столом сидел Темкин. Похудевший, серый, не евший толком пять дней, с небывалым раньше колючим взглядом из-под насупленных бровей.
— Расскажи ты мне, отчего не в Казанском соборе и зачем такая спешка с отвозом? — спросил Иванов.
— Затем, что, видно, боялись как живого, так и мертвого, — негромко и глухо сказал Федот. — На все приказ был…
— Чей же? — недоуменно спросил Иванов.
Федот ткнул вверх и вбок, в сторону Зимнего дворца.
— Царь, что ли? — шепотом спросил унтер.
— Он и те, что около. Им смирять его надо было, чтобы самим крепче держаться… Просился за границу съездить — не пустили. Отпрашивался в деревню — и то нельзя. Да еще ко двору привязали. А тут разве ему спокойно жилось?