Курбский повторил дословно то же, что сообщил накануне Мандрыке, как игумен Самарской пустыни, отец Серапион, упросил его, Курбского, взять с собой в Сечь сыночка Самойлы Кошки.
-- И твоей милости и посейчас невдомек было, что то не хлопчик, а дивчина?
Напрасно покрякивал Данило и делал таинственные знаки своему господину. Курбский не умел лукавить и заявил без утайки, что у него по пути и то, мол, возникло сумлительство, да все как-то верить не хотелось...
-- И, сумлеваясь, ты все ж таки не убоялся везти ее в Сечь? -- воскликнул Рева и развел руками. -- Дивлюсь твоей смелости, и жаль мне твоей молодой жизни... Ну, да и то сказать: промеж жизни и смерти и блошка не проскочит.
-- Да князь Михайло Андреевич сам себя топит, хошь и неповиннее младенца! -- вмешался тут Данило. -- Завел он еще вчерась разговор со мной, стал выведывать меня про малого нашего попутчика, а я ему в ответ, что ничегошеньки не знаю.
-- А взаправду-то знал?
-- Да откуда мне знать-то?
-- Хоша хлопца сызмальства на руках качал? -- не без ехидства вставил от себя пан писарь.
Уличенный во лжи, Данило прикусил язык.
-- И лих же ты брехать, окаянный пес! -- загрохотал на него Рева. -- Признавайся уж начистоту, пустых речей не умножай.
С тяжелым вздохом Данило почесал в затылке.
-- Недюж я врать-то. Был грех, что уж говорить! Солучилось оно второпях неопамятно. А все тот треклятый змей-искуситель.
-- Какой змей-искуситель?
-- Да вот сейчас доложу вам, паны братчики, по истине, как есть, необлыжно.
И доложил он необлыжно, как змей-искуситель, то есть дядька Яким, сдавая ему, Даниле, с рук на руки дочку атаманову, взял с него, чертов кум, клятву смертную никому не сказывать, что она -- дивчина, а не хлопец.
-- Не возмог я отказать: пожалел милой девоньки! -- заключил он свой доклад. -- А на поверку дурак вышел.
-- И дурак, и товариству изменник! -- заревел Рева, давая опять волю своему гневу. -- Гей вы, паны-молодцы! Сей казак, прежний товарищ наш, Данило, по прозванью Дударь, зашибаясь хмелем, творил на веку своем немало прочего тому подобного, стыд приносящего; а ныне пренебрег и стародавними заветами запорожскими, заведомо завез к нам дивчину, Сечь родную опозорил. Заслужил он смерть, аль нет:
-- Заслужил! Заслужил! -- заголосила единодушно вся площадь от одного конца до другого.
-- А сей пан вельможный, именующий себя князем Курбским?
-- Тоже заслужил, тоже! Смерть обоим! -- заорала беспардонная сиромашня, для которой двойная казнь была и двойным праздником.
-- Что, небось, примолк? -- с усмешкой отнесся к Даниле довбыш, которому хотелось, видно, раз-то хоть, помимо литавр, подать свой собственный голос.
-- Казак не литавры, -- отозвался Данило. -- Когда его за дело бьют, он молчит.
-- Да литавры мои всяк хвалит!
-- Литавры-то когда и хвалят, и казака хвалят, а про дурацкие палки твои, как про тебя самого, никто и словечка не проронит.
Глава двадцать первая
ГАЙДА НА МОСКВУ!
А что же сама Груша, из-за которой весь сыр-бор загорелся? Затаив дух, с расширенными от страха глазами, стояла она неподвижно, как каменное изваяние, возле старика-отца. Произнесенный теперь над обоими ее покровителями -- молодым и старым -- смертный приговор пробудил ее наконец из оцепенения.
-- Да чем же они оба виноваты, панове? Помилосердствуйте! -- взмолилась она. -- Данило сдержал только свою клятву, а уж князю Михайле Андреевичу и доведаться не от кого было, что я не хлопец.
-- Да не сам ли он сейчас тут признавался, что у него была догадка? -- заметил судья Брызгаленко.
-- Догадка, да, но почему? Потому, что я, видно не умеючи притворялась. Но верного он все же таки ничего не знал про меня. Так он за меня и не ответчик. Вспомните Суд Божий, панове, не погубите душ ваших! А коли беспременно нужно вам кого казнить лютой смертью, так казните меня самое, заройте в землю... Прогневала я, знать, Господа Бога! Да будет надо мной Его святая воля...
Безграничное отчаянье придало голосу девочки такую звучность и силу, что во всей многотысячной толпе не нашлось бы, вероятно, человека, который бы ее не слышал. А каким огненным румянцем пылало невинное личико, какие молнии сверкали из ее пугливых глаз, какая прелесть была в ее покорности неумолимой судьбе! И мольба ее не осталась без действия на черствые души закаленных в бою запорожцев. Вместо насмешек или угроз, кругом послышались возгласы:
-- Ну, вже дивка! Очи-то, очи -- что твои звездочки!
-- Слетыш ведь, а поди-ка, дивка гарная, рассудли-вая, да и сердцем жалостливая!
-- Одно слово -- сестра наша казачка, не теремная затворница!
Курбский поспешил воспользоваться таким благоприятным оборотом в настроении рады, чтобы провести то дело, для которого он прибыл в Сечь. Приподняв на голове свою соболью шапку, он с достоинством поклонился окружающим и заговорил так:
-- Славное товариство запорожское! Не зная за собой прямой вины, о себе тратить слов уже не стану. Но доколе голова у меня еще на плечах, я должен доложить товариству, от кого и зачем я сюда прислан. Кто не слыхал про царя московскою Бориса Годунова? Но не всякому ведомо, каким порядком он воссел на престол царей московских. По кончине царя Ивана Васильевича, прозванного Грозным, остались два сына: Федор и младенец Димитрий. Еще на смертном одре Грозный царь объявил старшего царевича наследником престола. Но как царевич тот был слаб и телом, и духом, то советниками к нему и блюстителями державы было приставлено несколько бояр. Из них-то первую силу забрал шурин царский, Борис Годунов. Но мало было ему править царством; похотелось самому зваться царем. Царь Федор и так ведь тяготился бременем забот царских, да по недужности ему не могло быть и долгого веку. Но откажись он от царского сана, законным царем стал бы меньшой брат его Димитрий. Как же быть с этим? Еще младенцем Димитрий был удален из Москвы в город Углич. И что же? Когда ему пошел восьмой год, он среди бела дня был зарезан! Народ схватил убийц, самих их умертвил. Но, умирая, убийцы назвали того, кто подослал их: правителя царства, Бориса Годунова! Недолго тут пришлось ждать Годунову: царь Федор от недугов своих скончался, а супруга его, царица Ирина, на девятый же день постриглась в монашеский чин. И выбран был на царство якобы волею народною правитель Борис Годунов. Да не на радость себе завладел он престолом!
За смертный грех его ниспослал Господь на землю русскую глад и мор, и возроптал народ на душегубца. О, кабы погубленный им царственный младенец чудом восстал из гроба!.. И чудо совершилось -- он восстал! Не царевича Димитрия зарезали тогда в сумятице злодеи, а безвинного же товарища его детских игр, поповского сына, схожего не него станом и лицом. Царевича же тихомолком увез из города приставленный к нему немец-лекарь; увез окольными путями далеко -- до Студеного моря, до Соловецкой обители. Святые отцы там бездомного приветили. Но не схимником же было кончить век свой царскому сыну, когда прародительский престол его захватил узурпатор? И вот, погодя тринадцать лет, пока сам не стал мужем ратным, царевич мой выступил на свет Божий, чтобы потягаться с Годуновым. Король польский Сигизмунд принял его в своей резиденции, как царственного гостя, мало того -- разрешил сендомирскому воеводе Юрию Мнишку набрать для царевича целую рать вольных рыцарей и жолнеров польских. И ждут они теперь, чтобы двинуться на Москву противу Годунова. Но кто сам себя стережет, того и Бог бережет. Дабы успеху его не было никакой порухи, велел он мне еще ехать на Днепр, бить челом от имени его доблестному войску запорожскому: помогите ему, панове, в его святом деле! Помогите и ради дела, и ради его самого: ведь царевич Димитрий Иванович вам не чужой человек: без малого два года прожил он здесь меж вами для вящего усовершенствования в воинских приемах; как свой брат ел вашу хлеб-соль, пировал и горевал вместе с вами...