Неожиданно Логинов повернулся к Ване и сказал тревожно:
- Скачи в хвост колонны, узнай: кто стрелял? Что-то мне не нравится этот шальной выстрел…
Ваня не слышал выстрела, но приказ есть приказ, он повернул Гнедко и поскакал вдоль строя, вытянувшегося могучей рекой по красной улице станицы. Казачата, его сверстники, что еще недавно снисходительно улыбались, глядя на его конную выучку, теперь смотрели вслед червонному хлопчику с уважением: он сидел в седле лучше любого из них, сразу видно - точно родился на лошади. И обмундирование подогнано, и кинжал не болтается, как лишний, а висит точно приклеенный, карабин у широкого армейского седла, не за спиной, как у казаков. Так держать карабин удобнее, не надо стаскивать через голову, если потребуется начать стрельбу.
В конце колонны Ваня увидел несколько спешившихся человек, они вели коней в поводу, на черной бурке несли молодого взводного четвертого эскадрона… Паренек подъехал к плетню, за которым стояла группа девчат, попросил с улыбкой:
- Красавицы, дайте водицы испить!
Из глубины сада раздался выстрел, парень покачнулся и сполз на землю. Девчата разбежались.
- Командиру первого быть за меня!
К смертельно раненному буденовцу скакал командир полка. Он соскочил с коня, подошел к раненому, нагнулся над ним, а когда выпрямился, молча снял кубанку. И весь полк спешился. И все бойцы сняли шапки. Песня заплуталась и умолкла.
Полк шел, кони следом за хозяевами, шли бойцы молча, и была в этом движении такая яростная сила и гнев, что улицы опустели - враги убежали, друзья примкнули к печальному шествию. Старая женщина было заголосила по павшему, но умолкла, потому что молчание было более скорбным, чем женские слезы.
Такое в Боргустанской произошло впервые.
Ваня завернул во двор Акулины Зютичихи. Она ждала парнишку, перехватила повод, увела Гнедко в конюшню, затем заторопилась в хату накрыть на стол, но в самый последний момент что-то вспомнила и сказала Ване шепотом:
- Твоя маты у штабу. Тоби кличет…
Ваня, не чуя ног, бросился из хаты и помчался стрелой по заветной тропинке к дому, где всегда разворачивался штаб полка. Давно ли он бежал этой дорогой с робкой надеждой стать бойцом 96-го кавполка? Месяцев пять назад… недавно и в то же время очень давно.
Во дворе штаба его перехватил Драпкин, поманил пальцем и сказал:
- Не афишируй радость. Мать никто не должен видеть. Она в санчасти. Стукни четыре раза…
Санчасть располагалась в старом каменном сарае, она пустовала - тяжелораненых транспортировали в Ессентуки и Кисловодск, легкораненые поправились, тифозных и дизентерийных по осени не было. Ваня вошел в сенцы, дверь открылась, мать пропустила его в приемный покой, закрыла на крюк дверь.
- Что ж ты открыла? Я же должен… - затараторил Ваня, мать целовала его лицо… - Нарушаешь конспирацию.
- Я тебя по шагам слышу, - сказала Полина Гавриловна. Она была одета, как казачка: белая кофта с пышными плечами и узкой талией, расклешенная юбка, сапожки подчеркивали ее фигуру.
- Мама… - И слова застряли у Вани в горле: на столе лежал убитый взводный. Мать обмыла его тело теплой водой. Пуля вошла между лопаток, стрелял бандит из обреза в спину.
Сколько раз Ваня представлял эту встречу. Вышла она совсем по-иному, без бурной радости, получилась грустная. Он не плакал. Весной не удержал бы слез, теперь его глаза были сухими.
- Страшная штука смерть, - сказала Полина Гавриловна. - Но она естественна, когда человек прожил жизнь, вырастил детей, оставил о себе добрую память. Сыновья должны предавать земле стариков, когда же мать хоронит сына… Это надругательство над жизнью. Пособи, сынок. Мы его оденем в чистое и новое. Он погиб героем. И если даже нашими телами укроют землю до Подкумка, мы все равно победим… потому что мы за жизнь!
Она опять прижала к себе сына.
- Какой стал костлявый!.. Черный, как грач. Вань, у тебя пушок над верхней губой. Ты не стесняйся! Отец бы видел! А волосы белые, как у деда Сидорихина. Второй дед, мой отец, письмо прислал. Пока большевики кровь проливали на фронте, в крепости, как клопы в бараке, эсеры расплодились и анархисты, баламутят воду. Ничего, руки им укоротят. Покончим с Хмарой и Савенко, поедем ко второму деду. Этот дед золото не копит… Морская душа. Очень тебя хочет видеть.
- Надолго ты приехала?
- Нет… Пока не стемнеет.
- А потом куда?
- На хутор Лыбединой. Ты меня отвезешь. У меня лошади нет, пешком не успеть. К тому же не надо, чтобы видели посторонние.