Меня провели в глубину сада к избенке, не то бывшей келье, не то монастырской кладовой. Она притаилась у самой реки в трескучих, уже голых зарослях малины.
- Иди! До скорой встречи.
В саду стояли странные сооружения - заборы, макеты стен домов, бумы на разных высотах - от низеньких, у самой земли, до поднятых на высоту березки; висели чучела, набитые ватой, валялись куски колючей проволоки. Я видел войсковые полосы препятствий, здесь было посложнее и позамысловатее.
Скрипнула дверь.
На пороге избенки появилась тетя Клара! Она! Наша соседка. Я вместе с ней ушел из города через Чернавский мост, когда на нас пикировали «лапотники», немецкие легкие бомбардировщики, прозванные так за обтекатели на шасси, чем-то напоминающие лыковую обувку русских крестьян до революции. Потом был воздушный бой, наш «ишачок», тупорылый истребитель, сбил фашиста, из горевшего самолета успел выброситься летчик, его поймали, сгоряча, возможно, и убили бы - люди шли из горящего города, где у многих погибли родные и близкие, спасибо тете Кларе, она спасла пленного летчика, сумела объяснить разгоряченным людям, что пленный нужен нашему командованию, к тому же тетя Клара знала в совершенстве немецкий язык. Ее и увезли вместе с немцем в штаб армии, где она начала работать в разведотделе, затем мы растерялись… Не виделись долгих три месяца.
Она целовала меня, гладила по голове и, конечно, как положено, плакала. Никак не понять, почему женщины плачут при встречах. Распускают сырость.
- Чего ревешь-то? - спросил я. - Чего плачешь?
- Соскучилась, - ответила тетя Клара.
Мы вошли в избенку. Внутри было уютно по-мирному. Неплохо окопалась тетя Клара - комод, деревянная кровать, на тумбочке приемник. Меня заинтересовал приемник, сроду такого не видел - в полированной черной коробке, с «рыбьим глазом». Лампочка такая зеленая, чего-то в ней сходится при настройке на волну. Название «Телефункен». Эмблемочка. Интересный приемник.
- Где достала?
- Немецкий, трофейный, - сказала тетя Клара. - Ну, как вы? Сядь, расскажи. Как изменился! Похудел и вырос, лицо крупное. Взрослеешь.
- А где твоя военная форма? - спросил я. - Почему в гражданском?
На ней была черная юбка, двубортный пиджак с подбитыми ватой плечами, шерстяная зеленая кофточка. Не нашенская одежда, сразу видно, что трофейная.
- Надо, - ответила она. - Я теперь буду так, в форме мне нельзя.
Наверное, я побледнел, потому что тетя Клара засуетилась и предложила ложиться спать. По-моему, она боялась, что я начну задавать вопросы, на которые нельзя отвечать. Она настойчиво требовала, чтоб я лег спать.
- Рано!
- День - наша ночь, ночь - наш день, - сказала она.
Вдруг открылась дверь и вошел немец в зеленом мундире.
- Спокойно, спокойно! - сказала тетя Клара. - Познакомьтесь. Ваня… никак не привыкну, Вилли. - Она что-то добавила по-немецки. - Это Алик.
- Здорово! - сказал по-русски немец и улыбнулся.
- Здравствуйте! - ответил я, плохо соображая, что происходит.
- Испугался? - спросил «немец». - Я сам, брат, боюсь. Привыкаю. Чего глаза вылупил? Клара, включи приемник. Любопытное выступление. Включи, послушай! Последние установки.
Тетя Клара включила «Телефункен», раздался щелчок, и загорелась зеленая лампочка настройки - «рыбий глаз». Через секунду из приемника вырвался рев.
И вдруг звуки смолкли. Заговорил человек. С надтреснутым голосом. Немец. Заговорил спокойно, вкрадчиво. Он произнес несколько фраз и внезапно заорал.
И опять как будто что-то взорвалось.
Оратор говорил долго.
Тетя Клара и человек в форме немецкого офицера внимательно слушали радио, изредка переглядываясь между собой.
- Кто это? - спросил я, когда затих очередной рев.
- Гитлер, - просто ответила тетя Клара.
Слово «Гитлер» было для меня целым понятием, и странно было слышать, как говорил один человек. Кончался сорок второй год. Немцы вышли к Сталинграду. И жутко было слышать фашистов - казалось, они рядом, за стенами монастыря.
Затем заиграли марши. Звенели трубы. Гремели барабаны. Раздавались команды - там, где-то далеко-далеко, маршировали, а под Воронежем от поступи фашистов дребезжала пепельница на комоде.
Тетя Клара выключила приемник.
- Что он говорил? - спросил я.
- Хвастался, - сказала тетя Клара и подула на руки, точно они замерзли. - Хвастался. Грозился.
Сорок второй год… Сейчас, когда прошло много времени, можно подумать: что страшного было в крике Гитлера? Он ведь войну проиграет, отравится, и его труп сожгут эсэсовцы. Это теперь он не страшен, как не страшен Чингисхан. Помню, больше всего поразило, что Гитлер говорил, как человек, человек из плоти. Странно!