— Готово! — закричал он. — Все по местам, выводите машины.
Шоферы рассыпались по лесу. Кристобаль сделал несколько шагов и остановился у обочины дороги, рядом с двумя неказистыми крестами, сделанными из веток. Под ними, в воронках, ставших солдатскими могилами, лежали двое его товарищей, двое oyovalle guá—плоть от плоти его родной земли, принесенные ей в жертву. Да, они покоились у ног Кристобаля, но были бесконечно далеки от него. Он наклонился и поднял горсть сухой земли. Потом разжал пальцы, и в этом смутном прощальном жесте угадывался инстинктивный протест. Далекие годы детства, события прошедшей жизни — все, что осталось позади и уже не имело будущего, обратилось теперь в струйку песка, падавшую из руки Кристобаля по непреложному закону тяготения, который все возвращает земле и соединяет с ней, хотя, пожалуй, всей мертвой земли Чако недостанет, чтобы покрыть прах погибших и засыпать ямы глубиной в человеческий рост.
Автоцистерны меж тем выстраивались в колонну. Кристобаль прибавил шагу и скоро оказался усвоен машины. Ривасу он велел занять место Акино. Отасу сел с ним. Повернувшись, Кристобаль увидел Сальюи. Она стояла прямо перед ним, прижимая к груди походную аптечку и бинты.
— Залезай, — сказал он.
Гамарра помог девушке подняться, взяв часть ее поклажи. Машина Кристобаля взревела и вырвалась вперед.
И снова перед автомобильными фарами расступалась сельва, открывая извилистую дорогу. Колючие ветки царапали крылья, барабанили по верху кабины и по цистерне. Колеса скрипели, буксуя в песчаных наносах. Кристобаль выжимал невероятную скорость, используя каждую колдобину, ветку или твердую насыпь у стертой колеи.
Всех троих душил кашель, они поминутно отплевывали кисловатую, пропитанную гарью пыль. Сальюи как завороженная смотрела на светлую ленту, бегущую перед ними. Она не чувствовала даже москитов, которые гудели и вязли у нее в волосах. Гамарра снова свернулся в клубок под одеялом и прислонил отяжелевшую от сна голову к дверце.
Машина Риваса и Отасу теперь шла в хвосте. Словно замаскированные суденышки, грузовики плыли по волнам удушающего смрада.
— Ну и поездочка! — нечленораздельно бурчал себе под нос Отасу.
— Да, скверное начало, — процедил его напарник сквозь тряпку, прикрывающую рот.
— И конец будет не лучше… Смерть везем с собой, — сказал Отасу, раздраженно мотнув головой.
— Ты это о ком? Не о Сальюи?
— Ясно, о ней…
Колеса со скрежетом проворачивались в песчаных рытвинах, и этот скрежет помешал Ривасу разобрать до конца слова Отасу.
— А чего ее сюда принесло? — спросил Ривас.
— За Кристобалем увязалась. Из госпиталя удрала. Я своими ушами слышал, как она рассказывала об этом Сильвестре.
— Баба — она и есть баба, что с нее взять!
— Помню, до войны, — в голосе Отасу чувствовалось презрительное бахвальство, — мы все наведывались к ней в ранчо. Я с ней тоже разок переспал.
— А теперь корчит из себя святошу… Никакими силами ее не заманишь, — визгливо поддакнул Ривас. — Из-за нее нам так и не везет. Добром этот рейс не кончится, помяни мое слово! Акино и Аргуэльо погибли. И то ли еще будет. Мы ведь на полпути…
— Да, сидеть бы сейчас в Сапукае да потягивать холодное пивко в кабачке Матиаса Сосы, — проговорил Ривас, мечтательно закатывая глаза.
— А я выпил бы терере из своего погреба в земле, там между папоротниками даже льдинки можно найти.
От резкого толчка у них лязгнули зубы.
— Нечистая сила… — прохрипел Отасу, с отвращением сплевывая на дорогу.
— Да, это тебе не парк Кабальеро, — сострил Ривас.
Машина снова угодила в рытвину, и мужчины больно ударились головами.
— Знаешь, — сказал Отасу, — мне иногда чудится, что я на этой дороге как муха.
— Муха?
— Да, человек, но вроде мухи. Мне кажется, у меня переворачиваются все внутренности; вокруг паутина, я бьюсь в ней, трепыхаюсь, а тарантул, огромный, с наш грузовик, шевелит волосатыми лапами и накидывается на меня…
— Я думаю, что ты здесь от другого изводишься, Отасу, — сказал Ривас, косясь на своего собеседника.
— Не знаю… Только я так чувствую.
— Уж больно ты горячий, кровь в тебе играет.