— Спи, Полметра, может, во сне и увидишь наше спасение… Хотя бы во сне… — Монхелос повернулся на бок и залез с головой под одеяло.
Лунный свет сверкающими когтями царапался о стекла, рассыпался искрами, будто в клубящуюся пыль затесались светляки.
Кристобаль пришел с обхода и забрался в кабину. У самой подножки дружно храпели Монхелос и Гамарра-
— Болит рука? — спросила Сальюи.
— Нет.
— Курить хочешь?
— Сигарет нет.
— У меня есть…
Девушка достала одну из последних сигарет, подаренных Хуаной Росой, чиркнула о стекло спичкой и закурила. Она сделала несколько поспешных затяжек и, когда красный огонек разгорелся, протянула сигарету Кристобалю.
— Как странно! Ночь, а мы сидим вместе в твоей машине.
— Что ж тут странного?
— Ты всегда меня презирал.
— Я людей не презираю.
— А меня презирал… До вчерашней ночи… Ты меня и в машину взял скрепя сердце. Не хотел.
— Я тебе велел подняться в кабину. Значит, хотел.
Кристобаль выпустил изо рта густую струю дыма, надеясь унять неугомонных москитов.
— Можно тебе задать вопрос?
Кристобаль посмотрел на Сальюи.
— Ты меня презираешь за то, что я такая…
— Каждый такой, какой есть… и никто не смеет презирать другого.
— Ну, а если он, к примеру, дурной человек, как ты думаешь, может он измениться?
— Человек меняется с каждым часом, только это его личное дело.
Она жестом попросила у него затянуться. Он сунул ей в рот сигарету. Сальюи выпустила из носу дым.
— Иногда… иногда мне кажется, что тебе никого и ничего не жалко… Но сейчас… — Она осеклась, покачала головой и мягко отвела в сторону руку с сигаретой. — В лагере ты дружил только с индейцем Канайти. О чем вы разговаривали в его хижине?
— О лесных делах, о его племени.
— Тебе нравилось слушать его рассказы?
— Он многое знает, больше, чем я.
— А он тебе рассказывал легенду о женщинах, которые водят хороводы в ущельях, надев пояс из светляков, чтобы наутро вызвать дождик?
— Нет. Мы говорили о другом…
— Я уже забыла эту легенду… Помню только, что женщины, подпоясанные светляками, пляшут всю ночь, повернувшись спиной к новой луне. Они пляшут до тех пор, пока небо не затянется тучами и не начнется дождь. Так рассказывал индеец… Не знаю, может, это и не так…
— Наверно, правда. Индейцы не ошибаются…
— Я хочу еще спросить тебя, Кристобаль…
— Шла бы ты лучше спать, — резко сказал он.
— Не спится что-то.
— Завтра у нас очень трудный день.
— А может, и смерть, — кротко, почти радостно подхватила она, и в ее интонации прозвучала скорее уверенность, чем вопрос.
— Может быть…
— Тогда и отосплюсь… Сон будет долгим, долгим… — В ее голосе не было ни печали, ни торжественности, ни малейшей горечи. Он звучал празднично, потому что индейцам-гуарани чужда грустная настроенность: слова свободно слетают с губ, будто их только что выдумали и они еще не успели обветшать. Сальюи сказала: «Jho’ata che’ari keraná pukú»[80],— словно видела перед собой облик легконогого сна со свитой веселых сновидений.
Туча, окаймленная блистающей выпушкой, закрыла вонзенный в небо лунный коготь и погасила свет, разливавшийся по стеклам. Сальюи с Кристобалем попыхивали одной сигаретой, но скоро ее докурили.
— Кристобаль, ты веришь в чудеса?
— В чудеса?
— Да, когда случается что-нибудь сверхъестественное, такое, что может сделать один бог…
— То, чего не может сделать человек, никто не сделает, — жестко произнес Кристобаль.
— Да, верно, это и есть сила, которая творит чудеса…
— Может быть. Я не понимаю, когда люди много болтают. Я понимаю только то, что могу сделать сам. Вот мне дано боевое задание, я его выполняю. Это мне понятно.
— Ты знаешь, Кристобаль, я тоже начинаю многое понимать. Акино мне перед смертью сказал, что я становлюсь другим человеком. Наверно, он был прав. Вот я сижу рядом с тобой… и мне не стыдно… Ведь это… это невозможно, — шептала она тихо, словно разговаривала сама с собой.
Хара раздавил окурок прикладом винтовки и выбросил в темноту. Его рука неторопливо скользнула по плечу Сальюи и мягко привлекла девушку. Подрезанные ножом волосы растрепались, и голова Сальюи под тяжестью нахлынувшего счастья припала к плечу Кристобаля.
Солнечные лучи резко очерчивали силуэт автоцистерны, с трудом преодолевавшей зыбучие песчаные наносы. Мотор хрипел, выбиваясь из сил. Колеса едва заметно продвигались по коровьим шкурам, ковром расстеленным на песке, и, по мере того как буксующий грузовик пядь за пядью прокладывал себе путь, Сальюи перетаскивала шкуры дальше, на новое место. Монхелос и Гамарра подталкивали машину сзади, не спуская глаз с покачивающейся цистерны, которая время от времени угрожающе кренилась набок. Кристобаль крепко вцепился в руль, напряженно всматриваясь в ослепительно-белое песчаное пространство.