Воздух влажен и прозрачен, он слышит далекую музыку. Хенмер стоит на краю бассейна в раздумье.
Или это не Хенмер? Когда он обернулся, Клей заметил разницу. На гладкой, словно восковой грудной клетке возникли две груди. Маленькие, как у только что повзрослевшей девушки. Их венчали крошечные розовые соски. Бедра Хенмера стали шире. Вертикальный кармашек у основания живота сузился в щель. Полусфера мошонки под ним исчезла. Это не Хенмер. Это женщина рода Хенмера.
— Я — Хенмер, — говорит она Клею.
— Хенмер был мужчиной.
— Хенмер и есть мужчина. Я — Хенмер.
Она идет к Клею. Походка ее тоже не хенмеровская: вместо его свободного переливания, более органичное движение, такое же жидкое, но не такое гибкое. Она говорит:
— Мое тело изменилось, но я Хенмер. Я тебя люблю. Давай отметим наше совместное путешествие? Это — обычай.
— А другой Хенмер ушел навсегда?
— Ничто не уходит навсегда. Все возвращается.
Меркурий. Кольца Сатурна. Стамбул. Рим.
Клей цепенеет. Он молчит миллион лет.
— Будешь праздновать со мной?
— Как?
— Единением тел.
— Секс, — произносит Клей. — Значит он не устарел.
Хенмер мило улыбается. Она мгновенно простирается на земле. Растения вокруг вздыхают, дрожат и раскачиваются. На их вершинах открываются отверстия, и в воздух взлетают переливчатые капельки. Распространяется нежный аромат. Он возбуждает желание: Клей остро сознает жесткость своего члена. Хенмер сгибает колени. Она раздвигает бедра, и он изучает ожидающие ворота между ними.
— Да, — шепчет она.
В совершенном изумлении он накрывает ее тело своим. Ладони его, скользнув вниз, сжимают ее прохладные ровные шелковые ягодицы. Хенмер краснеет; ее прозрачные веки стали молочными, так что алый блеск глаз затуманился; когда его скользнувшая вверх рука начинает ласкать ее грудь, он чувствует, как твердеют ее соски и потрясается чудом неизменности определенных вещей. Человечество за минуту облетает солнечную систему, птицы разговаривают, растения участвуют в человеческих наслаждениях, континенты смешиваются, Вселенная — буря великолепных красок и чарующих запахов, — и все же в этом золотом, кремовом и лиловом чуде усовершенствованного мира происходит старое, как сам мир, действо. Оно кажется таким неподходящим. С подавленным криком он входит в нее и начинает двигаться — быстрый поршень во влажной камере, — и ему вовсе не кажется странным, что скоро его покидает чувство утраты, которое было с ним с тех пор, как он проснулся. Он кончает с такой быстротой, что это его потрясает, но она напевает тихую песню, и он быстро готов снова и, не смущаясь, они продолжают. Ноги ее обвивают его. Ее таз вибрирует. Она стонет. Она шепчет. Она поет. Он выбирает момент и разрешается еще раз, вызывая в ней бурю ощущений, во время которой ее кожа проходит ряд изменений, она становится то шершавой и щетинистой, то гладкой, как жидкость, то покрывается волнами и, наконец, возвращается к первоначальному положению. В минуту после экстаза он вспоминает про луну. Луна! Где она была, когда они с Хенмером прорезали Космос? Луны там не было. Луны больше нет. Как он мог забыть поискать ее?
Они разъединились и легли рядом. Он чувствует себя бодрым и слегка подавленным одновременно. Проходят минуты, прежде чем он решается взглянуть на Хенмер. Она улыбается ему. Она встает, тянет его подняться и ведет к бассейну под водопадом. Они купаются. Вода ледяная. Пальцы Хенмер нежно касаются его тела, она так женственна, что он едва может вызвать в памяти образ стройного, мускулистого мужчины, с которым начинал путешествие. Она кокетлива, игрива.
— Ты делаешь это с большим энтузиазмом, — произносит она.
Палящее солнце висит прямо над головой. Незнакомые цветы растут, устремляясь через вершину высокой горы на — запад? Он рвется к ней, а она ускользает и, смеясь, бежит сквозь колючую чашу. Растения тянут к ней ветви, но не смеют дотронуться до нее. Когда же он следует за ней, цветущие ветви раздирают его кожу. Окровавленный, он выскакивает из чащи и видит ее у приземистого дерева. Крылья ее ноздрей трепещут, веки открываются и закрываются, маленькая грудь тяжелеет. На мгновение она покрывается извивающимися зелеными полосами и тут же снова становится гладкой. Несколько непонятных созданий хрипло выкрикивают его имя с веток дерева. У них огромные рты, кривые шеи и распухшие крылья, тел их он не видит.
— Клей! Клей! Клей! Клей!
Хенмер жестом отпускает их. Они спрыгивают на землю и исчезают. Она подходит к нему, целует каждую царапину и те мгновенно затягиваются. Внимательно осматривает она его тело, все щупая, изучая его анатомию, словно собирается однажды создать нечто похоже. Интимность осмотра беспокоит его. Закончив осмотр, она разрывает землю и вытаскивает оттуда клубень, как это делал вчера другой Хенмер. Внезапно почувствовав жажду, он берет клубень и высасывает из него сок. Кожа его покрывается синим мехом, а половые органы принимают столь чудовищные размеры, что под их тяжестью он валится на землю. Пальцы ног сливаются в одно целое. Луна, с горечью думает он. Хенмер приседает над ним и, садясь все ниже, надевается на его стержень. Луна. Луна. Меркурий. Луна. Он едва замечает свой оргазм.
Действие сока клубня проходит. Он лежит на животе, с закрытыми глазами. Поглаживая Хенмер, он с удивлением наталкивается на выступ мошонки. Хенмер снова мужчина. Клей смотрит: да, это так. Плоская грудь, широкие плечи, узкие бедра. Все возвращается. Иногда слишком рано.
Наступает ночь. Он ищет Луну.
— У вас есть города? — спрашивает он. — Книги? Дома? Поэзия? Вы носите одежду? Вы умираете?
— Когда нужно, — отвечает Хенмер.
3
Бок о бок сидят они в темноте. Разговаривают мало. Клей рассматривает процессию звезд. Их блеск кажется подчас нестерпимым. Ему то и дело хочется еще раз обнять Хенмер и он вынужден напоминать себе о том, что сейчас Хенмер не измененный. Возможно, женский облик Хенмер в конце концов вернется, ее пребывание в таком виде кажется ему слишком кратким.
Он говорит нынешнему Хенмеру:
— Я чудовищно варварский? Я — груб? Я резок?
— Нет. Нет. Нет.
— Но я человек рассвета. Я робкая ранняя попытка. У меня есть аппендикс. Я мочусь и испражняюсь. Я испытываю чувство голода. Я потею. Я воняю. Я на миллион лет ниже по развитию. На пять миллионов? На пятьдесят миллионов? Не знаю.
— Мы восхищаемся тобой, каков ты есть, — убеждает его Хенмер. — Мы не критикуем тебя. Конечно, мы, возможно, изменим нашу оценку, когда узнаем тебя лучше. Мы оставляем право не любить тебя.
Тишина длится очень долго. Падающие звезды раскалывают ночь.
Позднее Клей произносит:
— Я не хотел извиняться. Мы сделали то, что было в наших силах. Мы дали миру Шекспира в конце концов. И — ты знаешь Шекспира?
— Нет.
— Гомера?
— Нет.
— Бетховена?
— Нет.
— Эйнштейна?
— Нет.
— Леонардо да Винчи?
— Нет.
— Моцарта!
— Нет.
— Галилея!
— Нет.
— Ньютона!
— Нет.
— Микеланджело. Мухаммеда. Маркса. Дарвина.
— Нет. Нет. Нет. Нет.
— Платона? Аристотеля? Иисуса?
— Нет. Нет. Нет.
Клей спросил:
— А вы помните, что у этой планеты раньше была Луна?
— Да, я слышал о Луне. Но о других не знаю.
— Значит, все, что мы сделали, утрачено? Ничего не сохранилось? Мы вымерли?
— Ты ошибаешься. Твоя раса выжила.
— Где?
— В нас.
— Нет, — с горечью заметил Клей. — Если все, что мы сделали, мертво, то мертвы и мы. Гете. Сократ. Гитлер. Атилла. Карузо. Мы боролись с темнотой, а она поглотила нас. Мы вымерли.
— Если вы вымерли, — возразил Хенмер, — значит мы — не люди.
— Вы — не люди.
— Мы — люди.