Мимо крадутся маленькие животные. Жабы погибли? Мыши вымерли? Где лемуры? Где кроты? Хотя он знает, что может полюбить этих новых тварей. Беспредельное плодородие эволюции, ее откровенность в ярких вспышках изобилия, вселяют в него радость и он превращает мелодию в хвалебный гимн. Что бы то ни было, все к лучшему. Из пластичности еще сырых звуков он создает Господни трубы и барабаны. Внезапно он слышит звук шагов — он уже больше не один? Из ниоткуда возникают три крупных существа. Сон становится неприятным.
Что это за создания, такие зверские, скверные, злобные? Пресмыкающиеся? Двуногие, с огромными расплющенными пальцами ног, широкими косматыми бедрами, запавшими животами, массивной грудью. Выше ростом, чем он. От них исходит запах гнили. Жестокие лица, тем не менее почти человеческие: блестящие глаза, крючковатые носы, большие рты, перепачканные грязью тонкие бородки. Они неуклюже шли шаркающей походкой, колени слегка согнуты, тела наклонены вперед — колоссальные двуногие козлы, неумело подражающие человеку. Там, где они ступали, щетина травы медленно распрямлялась, распространяя запах рыбы. Их бумажно-белая морщинистая рябая кожа свободно свисала с мощных мускулов и толстой плоти. Они сдвигаются в кучку, кивают, фыркают и обмениваются непонятным бормотанием. На него они не обращают внимания.
Он смотрит, как они проходят мимо. Кто эти мрачные создания? Он опасается, что эта высшая раса данной эпохи, преемники человека, может даже потомки человека, и эти мысли так ранят и угнетают его, что он падает на землю и в агонии катается по ней, давя блестящих существ, все еще ползущих в ночи. Он колотит кулаками по земле. Он вырывает из нее только что проклюнувшиеся росточки растений. Он прижимается лбом к плоскому камню. Его выворачивает. В ужасе он прижимает руку к животу. Неужели мир унаследовали эти твари?
Он представляет себе их коленопреклоненное братство. Он видит, как они что-то бурчат в полнолуние у Тадж-Махала. Он видит их карабкающихся на Пирамиды, плюющих на картины Рафаэля и Веронезе, разрушающих своим сопением и рыканьем музыку Моцарта. Он рыдает. Он бьется о землю. Он молит, чтобы наступило утро. От этой муки крепнет его мужское начало и он хватает его и, задыхаясь, проливает свое семя. Он лежит на спине и ищет луну, но ее все нет, а звезды — незнакомы. Возвращается музыка. Он слышит клацанье металлических стержней и скрежет испорченных мембран. Отчаянно и хмуро он начинает подпевать, крича во тьму, перекрывая беспорядочный шум кажущимися упорядоченными звуками, и так проводит ночь — без сна, без отдыха.
2
Отблески приближающегося света озаряют темноту розовыми, серыми, голубыми сполохами. Простирая руки к небу, он приветствует утро. Он испытывает голод и жажду. Подойдя к ручью, он наклоняется и плещет себе в лицо холодной водой, протирает глаза, полощет рот и смущенно смывает с бедер засохшие потеки спермы. Потом пьет, пока жажда не отступает. Пища? Он погружают руку поглубже и с удивившей его самого ловкостью выхватывает из ручья трепещущую рыбину. Ее гладкие бока темно-синего цвета с пульсирующими внутри красными бликами. Сырая? Хорошо, а как же еще? Но, по крайней мере, не живой. Сначала он разобьет ей голову камнем.
— Пожалуйста, нет. Не делай этого, — молит нежный голос.
Он готов поверить, что это рыба просит сохранить ей жизнь. Но на него падает лиловая тень — он не один. Обернувшись, он видит позади стройную, легкую фигуру. Источник этого голоса.
— Я — Хенмер, — говорит вновь пришедший. — Рыба — пожалуйста — брось ее в ручей. Это не обязательно.
Мягкая улыбка. Разве это улыбка? Разве это рот? Он чувствует, что лучше повиноваться Хенмеру. Он кидает рыбину в воду. Взмахнув хвостом, она уходит в глубину. Он снова поворачивается к Хенмеру и говорит:
— Я не хотел ее съесть. Но я очень голоден и я заблудился.
— Отдай мне свой голод, — говорит Хенмер.
Хенмер — не человек, но ясно, что родня ему. Ростом с высокого мальчика, а его стройное тело не кажется хрупким. Голова большая, шея крепкая, а плечи широкие. На нем нигде нет волос. Золотисто-зеленая кожа напоминает пластик. Глаза словно алые шарики за переливающейся, прозрачной жидкостью. Нос едва заметно выступает, ноздри — узкие прорези, рот, как тонкогубая горизонтальная щель, которая не раскрывается так широко, чтобы можно было разглядеть, что внутри. У него огромное количество пальцев на руках и совсем немного на ногах. Ноги и руки имеют сочленения в локтях и коленях, но суставы эти так универсальны, что дают ему невероятную свободу движений. Пол Хенмера — загадка. Что-то в его облике несомненно кажется мужским, вдобавок у него нет ни груди, ни других чисто женских признаков. Но там, где должен находиться мужской член, у него лишь забавный вертикальный кармашек, чем-то напоминающий вагинальную щель, но вряд ли сравнимый с ней. Внизу, вместо двух висящих яичек, нечто маленькое, твердое и круглое — возможно, эквивалент мошонки, промежуточный шаг эволюции, когда яички уже вышли из тела, но для них еще не придумали более достойной контейнер. Трудно усомниться, что предками Хенмера в отдаленные времена были люди. Но можно ли и его назвать человеком? Возможно, сын человеческий.
— Иди ко мне, — говорит Хенмер. Он протягивает руки. Между его пальцами тончайшие перепонки. — Как тебя называют, незнакомец?
Нужно минуту подумать.
— Я был Клеем, — отвечает он Хенмеру. Звук его имени проливается на землю и исчезает. Клей. Клей. Я был Клеем. Я был, Клеем, когда я был Клеем. Хенмер, кажется, доволен:
— Подойди, Клей, — мягко произносит он. — Я возьму твой голод.
Клей нерешительно дает Хенмеру руки. Тот притягивает его ближе. Их тела соприкасаются. Клей чувствует, что глаза словно покалывают иголочки, а в вены хлынула черная жидкость. Он ясно представляет лабиринт красных трубочек в своем животе. Он слышит, как пульсируют его железы. Через минуту Хенмер отпускает его, и он совсем не голоден, он не в состоянии понять, как всего несколько минут назад мог решиться сожрать рыбу. Хенмер смеется:
— Теперь лучше?
— Лучше. Намного.
Хенмер чертит на земле линии пальцем ноги. Почва раскрывается, словно расстегнутая молния, и Хенмер вытаскивает оттуда серый клубень, тяжелый и выпуклый. Он прикладывает его к губам и что-то высасывает. Затем передает Клею, который неуверенно берет его. Проверка?
— Ешь, — говорит Хенмер. — Это разрешается.
Хотя голод исчез, Клей прикладывает клубень к губам. Несколько капель сока попадают в рот. В голове вспыхивает пламя, испепеляющее душу. Хенмер успевает схватить его, прежде чем он упал, и снова обнимает. Клей чувствует, как действие сока мгновенно ослабевает.
— Прости, — извиняется Хенмер, — я не понял. Ты, должно быть, ужасно ранний.
— Что?
— Думаю, один из самых ранних. Пойманный в ловушку времени, как и остальные. Мы тебя любим. Оставайся с нами. Мы кажемся тебе пугающе незнакомыми? Ты одинок? Ты огорчен? Ты нас научишь чему-нибудь? Ты будешь с нами? Ты полюбишь нас?
— Что это за мир?
— Мир. Наш мир.
— Мой мир?
— Был. И может быть.
— Какое сейчас время?
— Хорошее.
— Я умер?
Хенмер отмахивается:
— Смерть умерла.
— Как я сюда попал?
— Ты попался в ловушку времени, как и остальные.
— Заброшен в собственное будущее? Как далеко?
— Разве это имеет значение? — Хенмеру уже надоело. — Подойди, Клей, слейся со мной, и начнем наше путешествие. — Он снова тянется к руке Клея. Клей весь съеживается.
— Погоди, — шепчет он.
Утро в разгаре. Небо снова нестерпимо голубое и солнце, словно раскаленный гонг. Он вздрагивает и, приблизив лицо к лицу Хенмера, говорит: