Интересно, мечтали ли другие сценаристы, писавшие такое же дерьмо, как он, о «качественной» ленте? – задавался вопросом доктор Дарувалла. В случае Фарруха его «качественный» сценарий начинался с того, что дальше первой сцены он не мог продвинуться ни на шаг.
На первых кадрах возникал вокзал Виктория, железнодорожная станция в стиле готики, со своими витражами, фризами, летящими контрфорсами, с изысканным куполом и бдительными горгульями, – по мнению Фарруха, это было сердце Бомбея. Внутри станции стоял гул от полумиллиона жителей пригородов и постоянно прибывающих мигрантов; эти последние везли с собой все, начиная от своих детей и кончая цыплятами.
За огромным депо открывался рынок Крауфорд, со всеми его многочисленными товарами, прилавками, где можно купить попугаев, или пираний, или обезьян. И в толпе носильщиков и продавцов, нищих, бродяг и карманников камера так или иначе нашла бы главного героя, хотя он пока всего лишь ребенок и к тому же калека. А какого еще героя может представить себе хирург-ортопед? И с помощью волшебного приема синхронности, которым иногда пользуются кинематографисты, лицо мальчика (крупным планом) дало бы нам понять, что именно его история выбрана среди миллионов других – тогда как закадровый голос мальчика назвал бы нам его имя.
Фаррух чрезмерно увлекался старомодным приемом голоса за кадром; в каждом фильме об Инспекторе Дхаре этого было с избытком. Вот на рынке Крауфорд камера следует за довольно молодой женщиной. Она взволнована, как будто знает, что за ней следят, и потому натыкается на гору ананасов на фруктовом прилавке – гора рассыпается, и женщина ударяется в бег; это приводит к тому, что она поскальзывается на какой-то гнили под ногами и врезается прямо в птичьи ряды, где сердитый какаду клюет ее в руку. Тут мы и видим Инспектора Дхара. Молодая женщина продолжает убегать, а Дхар спокойно следует за ней. Он призадерживается лишь у стенда с экзотическими птицами, чтобы слегка шлепнуть какаду по загривку тыльной стороной руки.
Его голос за кадром говорит: «Я уже в третий раз преследую ее, а ей не хватает ума понять, что для меня она не проблема».
Дхар снова делает паузу, тогда как симпатичная женщина в спешке задевает гору манго. Дхар, как истинный джентльмен, дожидается, пока продавец не расчистит путь через упавшие плоды, но когда наконец Дхар догоняет женщину, она мертва. Между ее широко открытыми глазами, которые Дхар вежливо закрывает, – дырка. Это ее чмокнула пуля.
Его голос за кадром говорит: «Жаль, что я был не единственным, кто ее преследовал. Видно, для кого-то она все же была проблемой».
Глядя на молодого доктора Даруваллу, сидящего в Дамском саду, старый мистер Сетна был уверен, что знает причину ненависти в глазах доктора; стюард думал, что доктор имеет в виду того самого паразита, которого когда-то наблюдал и мистер Сетна. Но мистеру Сетне не были знакомы ни сомнения относительно себя самого, ни приступы самобичевания. Старый парс никогда бы не предположил, что доктор Дарувалла думал о себе.
Фаррух же решал, каким образом мальчик-калека может покинуть вокзал Виктория, на который он прибыл; сколько историй начиналось с бомбейского вокзала Виктория, но для этого брошенного ребенка доктор Дарувалла не мог придумать никакой. Он все еще задавался вопросом, что может случиться с мальчиком после приезда в Бомбей. Фаррух знал – случиться могло все, что угодно; вместо этого сценарист занялся Инспектором Дхаром, крутым парнем, чей монолог был таким же неоригинальным, как и все прочее, что его касалось.
Доктор Дарувалла пытался помочь себе мыслями о своих любимых, чистых и невинных, номерах в «Большом Королевском цирке», но не мог представить историю такую же хорошую и простую, как те «пункты» цирковой программы, которые он любил. Он не мог придумать даже простую историю, похожую на повседневную жизнь цирка. Там ничего не проходило впустую в течение долгого дня, который начался с чая в шесть утра. Дети-артисты и прочие акробаты делали свои упражнения на силу и гибкость и репетировали свои новые «пункты» программы до девяти или десяти утра, после чего съедали легкий завтрак и чистили свои палатки; в наступающей жаре они пришивали блестки на костюмы или занимались другой, не требующей нагрузки поденщиной. Все тренировки животных кончались до полудня; большим кошкам было слишком жарко, а лошади и слоны поднимали слишком много пыли.